умер несколько лет назад, и это было связано с особыми переживаниями.
Когда освободитесь — может быть, заедете в деревню? <… >
А насчёт себя, Вы это напрасно. Я гораздо меньше разбираюсь в Вашей области, чем Вы в моей. Но и не в этом дело. Дело в человеческом и живом. <…> И ещё раз: я, именно я ведь искал Вас, надеясь на досуге обсудить некоторые общие (отнюдь не мировые) проблемы. Мировых мы не решим. Они сами себя решают, а вот как нам быть
Жду. С любовью Ваш…
«ДЬЯВОЛ НАЧИНАЕТСЯ ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ТВОРЧЕСТВО»
Если б спросили: как чувствует себя душа, попавшая в рай? — я ответил бы: точно так, как в доме отца Александра. Ничего особенного, просто хорошо. Как никогда и нигде. Свободно. Светло. Тепло. Ничего лишнего. Все заряжено чистотой. Высота местонахождения не замечается.
Волшебная гармония, надышанная хозяином, исходила из каждого уголка и предмета. Я бывал здесь не раз, а однажды зимой прогостил безвылазно около трёх недель. До того ещё родилось наше «ты», а теперь жил как у брата, воистину, как у Христа за пазухой.
Спал на диванчике в кабинете, там же и работал за его столом по ночам. Иногда отец Александр приходил писать рано утром, «на смену караула», а я укладывался. Стук его пишущей машинки навевал сны–путешествия. Как ему ничто не могло помешать каждый миг делать
Домашние хозяйственные заботы, немалые, принимал играючи. Хлопоча на кухоньке, напевал, подшучивал, вспоминал стихи, иной раз на греческом или иврите. Благословлял трапезу весело.
За стаканом вина однажды сказал мне:
— Когда?то хотел я пуститься в такое исследование: юмор Христа.
— Да?.. Но в церкви…
— Из церкви юмор изгоняет не Он. Абсолют юмора — это Бог. В божественном юморе, в отличие от человеческого, отсутствует пошлость.
— А в сатанинском?
— У сатаны как раз юмора нет. Но и серьёзности тоже. Сатана абсолют пошлости. Дьявол начинается там, где кончается творчество.
— А что помешало… исследованию?
— Всерьёз — пожалуй, не потянул бы. Это Соловьеву только было бы по плечу.
Я молча не согласился.
С совсем близкого расстояния ещё непонятнее было, как он распределяется, как всё вмещает и успевает так, что остаётся ещё и свободное время — всегда, хоть малость, — и «В мире животных», и ласковое озорство… В этом светилась тайна, живая тайна живого гения.
Казалось, в могучей музыке этой жизни нет никакого самоусилия, никакого преодоления. Но не так, нет. Как?то, на «смене караула», признался:
— Я не жаворонок, увы, доктор. Я только и/о жаворонка, а вообще?то сова, как и ты. Даже филин. (Мимикой, взглядом из-под очков жутко похоже изобразил филина). Вечером спать никогда не хочется, мозг бурлит, завод на всю ночь. А утром вставать никогда не хочется…
Чтобы заснуть, в точное время принимал таблетку снотворного. Если принять запаздывал, действия уже не было, и оставалось до утра читать, писать или думать. Я видел его уходящим после таких ночей — с воспалёнными, чуть виноватыми глазами, с повышенной твёрдостью походки Но после службы всегда возвращался свежим.
Мало кто знал, что физическое его здоровье было далеко не идеальным. При врачебном осмотре непонятно было, на чём держится. Неистощимость его только казалась телесной, земной. Это был иноприродный заряд.
«СТОЯТЬ ПРОЧНО, ЧТОБЫ НЕ СДУЛО»
… С августа 1989 года я начал ощущать нарастающую тревогу за отца Александра. Он продолжал уплотнять свой график, нагрузки — сверх всякой меры. Можно было заметить признаки утомления: набухшие тёмные мешки под глазами, иногда несвойственную ему тяжесть в движениях. Резко прибавилось седины.
Во время одной из наших встреч показалось, что какая?то сизая тень зависла над его головой — опустилась, на мгновение заслонив лицо, — и исчезла.
Он стоял в этот миг на ступеньках прихрамового Новодеревенского домика. Стоял в облачении, с непокрытою головой, неподвижно, как бы о чём?то вспоминая… Фигура и лицо в профиль чеканно ложились на небесную голубизну. Кругом во дворе храма толпились ожидавшие его. Странно, однако: никто, против обыкновения, не приближался, не подхо–дил — непонятной силой людей словно отдунуло за невидимую черту.
Такого непроницаемого пространства вокруг отца Александра никогда не бывало — наоборот, была всегда недействительность расстояния, никакой отделённости.
Я успел подумать, что он входит уже в красоту старца, апостольскую… Когда же мелькнула тень, возник порыв — броситься к нему, закрыть, защитить голову от
Недослышка: тень рока, отозвавшись в сознании словом «удар», рассудку явила опасность в виде удара апоплексического, инсульта или инфаркта. Говорить о таких опасениях, конечно, нельзя, но что?то сказать было нужно.
Я написал ему письмо, где в довольно резких морализирующих выражениях обосновывал необходимость приостановиться, меньше растрачиваться на публике, больше уединяться и отдыхать… Упрекал его в соблазненности суетой.
Вот его ответ.
ОТВЕТ
Дорогой мой Доктор! Долго и тщетно пытался к тебе прозвониться. Очень был тронут твоим письмом. Так хотелось встретиться, но, увы. <…> Я, в общем, всегда был одним и тем же. Для меня форма — условность. Я могу выполнять своё — и в плавках, и в халате (хотя его не ношу). <… > Я всегда таким же образом систематически общался с людьми. Изменилось лишь количественное соотношение. Бывало человек 30, а теперь 300 и более. Но суть одна. Цели одни. Формы — тоже. Да и ты должен помнить, у тебя же мы как?то собирались. В моей практике это было давней системой. И на уединение, «тет-а-тет» с Богом и с собой пока хватало времени. <.„> Я не готовлюсь специально, а говорю что Бог на душу положит. И конечно, людям я не могу открывать сразу всё, что хочу. Нужны этапы. Но таблица умножения не упраздняет высшей математики. Всему свой час и свой черёд. На публике же я, повторяю, не чаще, чем в годы застоя, лишь число слушателей больше. Дипломат ли я? Не знаю. Но если да, то вполне сознательный. Этого требуют условия. Сам знаешь — какие они. И неизвестно, сколько все это продлится. Если я сейчас не сделаю того, что нужно, потом буду жалеть об упущенном времени. < … > Не так просто понять того, кто десятилетиями был посажен на короткую цепь (я не ропщу — и на этой цепи Бог давал возможность что?то сделать).
