прошлого была в том, что строили сверху — утверждали правительства, ставили диктаторов, даже провозглашали императоров, ничего не имея под ними внизу. Он сказал: нужны кирпичи. Кирпичи это — семья. Семья — муж и жена. Жена во всем помощница мужу, она его друг, его товарищ, верный до гроба спутник. Потом дети: родители
— Государь? — задумчиво сказала Ольга.
— Да… Но не сейчас… Он сказал… Я запомнил его слова. «О Царе нужно не вопить, ломая стулья на митингах, а честно готовить для него дух народный и кадр. Ни на крови, ни без кадра Царя сажать нельзя. Это — его уронить и предать снова на растерзание»… Еще он сказал: «Владыка! Вы, церковь, должны учить народ иметь Царя, восстанавливая священный уклад и ритм православной монархической души». Владыка долго молчал. Потом сказал, медленно и тихо: «А как же свобода церкви?» И тот ответил: «Задохнетесь в этой свободе». Владыка подошел к божнице, опустился на колени и долго молился… Атаман стоял неподвижно. Думаю, тоже молился, только мысленно. Он был какой-то необыкновенный. Если бы он исчез как дух, или вдруг преобразился в ангела, я бы не удивился… Наконец, Владыка встал и сказал громко: «Хорошо, я поеду. Я с вами согласен. Пусть, если нужно, будет смерть». А атаман ответил: «Смерти не будет… Будет воскресение»… Потом, подойдя под благословение Владыки, он быстро вышел… Вот и все. В «общем и целом»… Теперь, Ольга, позвольте о частном.
— Пожалуйста.
— Ольга, вы меня давно знаете… Ольга… Последуем тому, что он сказал… Ольга… Составим эту христианскую семью… Будьте моею женою.
Золотистые глаза Ольги подернулись счастливыми слезами. Она положила обе руки на плечи Владимира.
— Владимир, — сказала она просто и твердо. — Я вас давно люблю. Вы еще и не догадывались, когда я вас любила… Я согласна. Кончим порученное… и тогда… станем кирпичами великого здания России. — Как думаете вы?… Удастся?
— Я не сомневаюсь.
— А если опять сорвется?.. Тогда смерть?
— Умрем, Ольга, вместе… Умрем, как умер старый Беркут.
— С музыкой? — улыбнулась Ольга.
Ее лицо сияло кротким светом счастья. Владимир обнял ее за плечи и прижал к себе.
— Любимая! Надо верить. Будет не смерть, а воскресение.
В шестом часу вечера к балагану на Конной Лахте, в санях, солидно запряженных парою прекрасных, некрупных, «Павловских» вороных рысаков, привезли митрополита С. Петербургского и Ладожского. С ним ехал молодой человек в русой вьющейся бородке, с волосами, закинутыми за уши, и с такими сияющими счастьем глазами, что это было заметно всякому: — Владимир.
Сейчас же за митрополитом в барак вошел пожилой человек в белом крестьянском кафтане, при револьвере и шашке. «Штаб-офицерский тип», — заметил про него тихонько Гашульский Бархатову. Он попросил освободить середину барака. Красноармейцы принесли длинные, простые, из досок сколоченные столы, накрыли их чистыми, еще в накрахмаленных складках скатертями, расставили белые, фаянсовые, хорошего фаянса приборы, и «штаб-офицерский тип» громко объявил:
— Господа! Прошу откушать. Ваше высокопреосвященство, благословите трапезу.
Все эти люди давно, — добровольно или прислуживаясь к новой власти, — стали атеистами. Они не знали, как стоять и что делать, когда смущенный Владыка в голове стола читал «Отче наш» и благословлял «яства и пития сии»…
Яства состояли из прекрасных «ленивых щей» с кусками мяса и великолепной гречневой кашей, из отбивных телячьих котлет с макаронами и густого яблочного киселя с малиновым сиропом. По части питии был только домашний хлебный квас.
Ворович, сидевший рядом с Гашульским, шепнул ему:
— Как вы думаете, Михаил Данилович, не отравят они нас гуртом? Чего бы проще.
Гашульский пробурчал в ответ раздраженно:
— Не беспокойтесь, не отравят. Не коммунисты.
Несмотря на то что в бараке за столами сидело около трехсот человек «высшего» Ленинградского общества, головка управления городом и губернией, кругом было тихо. Звенели тарелки, ложки, ножи и вилки, иногда тут или там чуть вспыхнет негромкий разговор и смолкнет. Только слышны отдельные короткие замечания:
— Товарищ, передайте хлеб.
— Гражданка, угодно квасу?.. Хороший квас.
Бархатов разглядывал всех сидевших за столами. Он обратил внимание на то, что красных командиров здесь не было совсем. Была администрация. Была еще милиция, ее начальство: — Андреев, начальник резерва, Соколов, начальник караульной команды, Трей, командир эскадрона, все начальники районов. Были начальники исправительных домов, уполномоченный комиссара финансов, фининспекторы, заведующие кассами… Был скромный, подавленный всем происходящим Алексеев от управления городских железных дорог…
Еще заметил, оглядывая собравшихся за столом, Бархатов, что евреев здесь тоже не было совсем. Не было, например, ни Зондовича, ни Зильберталя, а был их помощник, Замешаев.
Против Бархатова сидели ректор университета и профессора. При блеске ярких электрических лампочек, не прикрытых абажурами, как-то особенно резко бросались в глаза бедность их платья и изнуренная вялость старых лиц. Старик Мушкетов, ректор Горного института, был повязан рваным шерстяным шарфом, и старое пальто его носило следы ожогов о раскаленную буржуйку. Академик Карпинский, сидевший рядом с Бранденбургом, ел жадно. Видимо, он давно не видал ни мяса, ни каши. Бородин, Вернадский, Карпинский, Костычев, Платонов — весь цвет русской науки сидел за этим столом и, казалось, чувствовал себя неловко, точно смущался своих ветхих, изорванных костюмов. Все порой беспокойно озирались и, видимо, боялись говорить между собою.
Бархатов видел на другом конце стола представителей почты, телеграфа, транспорта. Он узнал Клааса, редактора «Красной Газеты», Волоцкого, редактора «Красной Звезды», Флаума, редактора «Ленинградской Правды»… Даже «Молодая Гвардия» имела здесь своего представителя.
Еще дальше видел Бархатов Царькова и Подпалова от управления Госоперы. Он видел, как смущенно озиралась артистка Ведерникова, а Кузнецова, держа в руках косточку котлеты, жадно обсасывала ее. Накрашенные балетные, Даранович и Глюком, улыбались привычно деланными улыбками. Но ни улыбки, ни подмазанные глаза не могли скрасить обшарпанную ветхость их старомодных шубок.
Это была вся «знать» Ленинграда, его головка, его мозг и периферическая нервная система. Невольно Бархатов задумался над бедным, неопрятным и загнанным видом этого мозга города.
«Это, пожалуй, ничего, что из-под расстегнутого пальто Бранденбурга видны засаленная толстовка и давно немытая фуфайка… Ничего, что Кузнецова ест руками, а Глюком имеет вид потрепанной богаделки. Это все внешность. Ужасно то, что Бранденбург сквозь круглые очки осматривает мутными серыми выпуклыми глазами всех и в этих глазах животный страх ошибиться и прислужиться не тому, кому нужно… Ужасно то, что Кузнецова, и Глюком, и все, все они готовы улыбаться кому угодно. Любому палачу, вору, мерзавцу»…
Может быть, в первый раз с тех пор, как это совершилось, Бархатов, оглядывая эту ленинградскую знать, понял, в какой ужасный тупик моральной нищеты загнал их всех коммунизм.
Он взял чистую, накрахмаленную салфетку и вытер ею рот. Потрогал задумчиво скатерть, подержал хорошую, тяжелую вилку. Потом шепнул соседу, Гашульскому:
— Вас, Михаил Данилович, не поражает эта организация? Устроить в лесу барак, провести
