зрителями! Фигуры оживали, декорации сдвигались с мертвого места. Канувшее становилось жестокой живой метелью, бьющей прямо в лицо. Люди ежились под пулями слов. Люди пригибались, защищали головы ладонями, когда Ильич сам сгибался в три погибели, изображая, как он бежал из лагеря с двумя напарниками, а третий был «поросенок», для еды взят в побег, — чтобы улучить минуту в тайге и убить «поросенка», и разделать, и зажарить на костре, и съесть. Люди защищались от пуль, а пули свистели. В устах Ильича все обретало жизнь. Андрею становилось страшно и весело. Он жалел лишь об одном: вот умрет старик, и все чудо ужаса и святости той Жизни, где царила одна лишь Смерть, уйдет вместе с ним. Слушая Ильича, он чуял, как сдвигаются времена. И когда старикан устал говорить, хрипеть, вскрикивать, когда все было выпито и съедено, и вдохновенье иссякло, и слушатели, краснолицые и бледнорожие, потихоньку расползлись, утекали из бара вон, на улицу, — Андрей, сам изрядно накачанный уже, пристально посмотрел на Ильича и взял третью бутылку у усмехавшегося сытого бармена.
И когда они остались за шатким одноногим столиком одни, он приблизил разгоряченное водкой лицо к изморщенному, как печеное яблоко, лицу старика и стал хвастаться ему. Его распирало, и он не мог не рассказать такому душе-человеку, такому чудесному Ильичу, что его ждало завтра, какая удача. Разве удачу можно сглазить? Удачей надо делиться, ведь он счастлив. Он начинает свое дело. Его дело не простое, да, страшное. Но оно должно принести ему много денег. Он займется оружием. Его ребята будут качать с военных заводов оружие и перепродавать на Запад и Восток, в горячие точки, где оно, оружие, нужно позарез, хоть застрелись, и делать на этом немалый навар; и они все заживут хорошо, просто здорово, и тогда он, Ильич, будет получать из рук Андрея хоть каждый день чекушку, он купит ему петровский гжельский штофик, и он сам, Ильич, будет угощать друзей в чепках и трактирах. Ура!.. Андрей чувствовал — он сильно пьян. Его несло, как локомотив несет состав прочь с ледяных изогнутых рельсов, вон, к зимним звездам, в крушенье. Это было упоительно. Он чувствовал великую свободу, радость, крылья за плечами. «А… не страшновато тебе?.. — спросил Ильич хрипло, закуривая неизменную «беломорину», влажно покашливая — в незалеченных кавернах клокотало и гудело. — Оружье, убийство… смерть, браток, смертью будешь торговать!.. Не накажет тебя Бог-то, а?!.» Осклабившись, долго, пьяно глядел на Андрея. Они оба, вцепившись непослушными пальцами в столик, покачивались, беззвучно хохотали. Это ж надо, надраться с нищим. Это от большой радости. Радость разрывала его надвое. Ее невозможно было держать в себе. И, поманив старика пьяным негнущимся пальцем, прислонив его лысую медную голову к своей, молодой и кудлатой, он сказал ему все на ухо. Все выболтал пьяный язык. И у кого и где возьмет, и сколько; и в какой валюте; и кто его будет ждать с деньгами, чтобы сразу распределить вложенья, роли, работу, надзор.
Ильич чмокал тонкими сухими губами, кивал. Андрею казалось — он слушал вполуха. А ему надо было, чтобы старик как следует вник, чтобы обрадовался вместе с ним. «Ты!.. — тряханул он старика за воротник. — Ты врубился?!. это ж такое дело, в жизни раз бывает… не каждому так везет…» Ильич потянулся к горлу бутылки. У, все, две капли на дне!.. «В жизни раз бывает восемнадцать лет, — наставительно сказал он, беззубо скалясь. — Давай разольем по капле на рыло… и еще возьмем?.. — Он просительно глянул в лицо Андрею снизу вверх. — Да радуюсь я твоему успеху, радуюсь!.. Чтоб прибыло тебе, мил-человек, одно плохо — смертью будешь торговать… смертью…» Андрей не помнил, взяли они еще бутылку или нет. Кажется, он сердобольно отговаривал старика от продолженья. Как он добрался домой, он тоже не помнил. Он запомнил только блеск стариковских глаз из-под сморщенных век — два огня, две головни, всаженные в дубовую кору лба, в костяное дупло черепа. Как били его в лагерях да на этапах, не добили. Внимательный блеск… вовсе не пьяный, не сумасшедший…
Андрей дернулся под насевшим на него человеком. Сейчас, лежа на спине, он мог хорошо рассмотреть его. Ночь была лунная. Полная луна озаряла бритую голову, расстегнутый пиджак, завязанную на пузе хулиганским узлом рубашку, загорелую крепкую, жилистую шею. Убийца был не уродлив, а красив. Пожалуй, слишком красив для убийцы. Длинные, в густых ресницах, глаза. Прямой нос, красивый веселый рот. Чуть впалые щеки, широкий лоб с бритыми залысинами; лицо героя, победителя, радостного властелина. Если б он встретил такого красавца на пляже, подумал бы: вот девчонки сохнут, тают. Неужели этот смазливый человек убьет его?!
Вот только голос. Голос, тяжелый, чугунный, мрачный. Будто черным молотом, не кулаком, бьют по зубам, по ушам, по затылку.
— Ты, сявка. Долго я жду. Я не привык долго ждать. Кто передал тебе деньги?!
У Андрея пересохло во рту. Тяжелое тело давило на него. Он напряг мышцы живота, чтоб не так больно было. Он задыхался. Как он убьет его?! Задушит?! Как это страшно, противно — задохнуться. Он хочет, чтобы я назвал ему имя. И адрес. Александр, я не назову тебя. Александр, я никогда не назову тебя.
Назови имя! Назови имя! Укажи, где живет! И он отпустит тебя!
Я назову имя, назову место, и меня все равно убьют. Тут же убьют. Я не нужен. Я изработанный маховик. Я источник информации. Я дрянная грязная бумажка с записью; дело исполнили, записку порвали. Выбросили в урну.
Я человек! Меня нельзя выбросить в урну!
Можно все. С людьми люди вытворяют все. Где написано, что можно делать людям с людьми, а чего нельзя?!
Везде. Везде это написано. Не убий?! Не укради?!
— Пошел ты, — выдавил Андрей разбитыми губами. Сашка, меня убьют все равно, но меня одного. Тебя не убьют. И жену твою Ольгу не убьют. Я Ольгу любил, еще когда учились. Она была такая беленькая, как цыпленочек. Она же такая маленькая. И доченька у вас с ней. Лучше я один уйду. Один. Я хотел торговать оружием. Прав был Ильич: а не опасно ли было начинать. Вот оно, возмездье.
Возмездье?! Старик его и продал! Продал… за две бутылки водки! Этому… что гнет его, душит его… бьет его по лицу стальной рукоятью револьвера… Андрей, сколько стоит хороший револьвер?! А?! А хороший новый АКМ?! А дальнобойные… а гранаты… а многозарядная «беретта», только из-под станка?!
— Тебя… подослал Ильич?.. — выхрипнул Андрей, корчась под красивым убийцей. Убийца засмеялся. Он смеялся мрачно — будто камни перекатывались в его красивом белозубом рту.
— Не в те разговоры вступаешь, сволочь, — кинул он сквозь белые зубы. Андрей подумал в мгновенном ослепленье догадки: револьвер при нем, но пулю на него он тратить не будет. Убьет тяжелым, по голове. — Не то брешешь! Пробрехай то самое! Не хочешь?.. Чистеньким хочешь убраться… ах ты!..
Он, сидя на нем, пошарил вокруг себя глазами. О, отлично. И нашел-то сразу. Андрей увидел в руке мужика огромный булыжник, волжский валун, со срезанным, будто сыр, обгрызенный мышью, острым краем-сколом.
— Ну, говори, — весело выдохнул он. — Говори, сука. Такие денежки при себе таскать. Ты как олигарх прямо. Оружием захотел промышлять, гад. Такие, как вы, страну предали, продали. А нам выпало спасать самих себя. Вы ради денежек готовы всех перестрелять, падлы, и баб, и деточек, всех. Хорошо я тебя накрыл, гад. Сейчас ты мне все выложишь, как на духу. Как в церкви у батюшки. В церковь, небось, ходишь, падла!.. Знаем мы вас, новых таких… в Боженьку веруете… свечки зажигаете… нищие костюмчики, — он уцепил Андрея за лацкан расхристанного пиджака, грубо рванул, — нацепляете… маскарад, вашу мать… с одяшками водочку киряете… а сами-то, сами!.. у, сволочи!.. Скажешь?!. Нет?!.
Тьма перед глазами. Андрей набрал во рту слюну с кровью, собрался с силами и плюнул сидящему на нем в лицо.
Тот медленно отер лицо. Его красивое лицо начало багроветь. Покраснел лоб. Побагровели щеки. В лунном свете было видно, как краска сползла, стекла на шею, залила грудь в расстегнутом вороте рубахи.
— Что-о-о?!
Сидящий на нем занес над его головой камень. Последней мыслью Андрея было: какая радость, какой праздник, Сашка, ты понял, я тебя не выдал, я спас тебя и Ольгу, и твою дочь, благодари Бога, что я Ольгу так любил. И чувство радости, гордости: я сильнее, чем ты, кто поднял камень надо мной, сильнее!.. — затопило его всего, целиком — так Волга смывает, захлестывает с головой, несет, вертит, уносит в водовороте в ледоход, по половодью, сине-золотая, сильная красавица Волга, а вблизи, когда тонешь, хватаешь воду орущим ртом, ее вода мутная, грязная, а издали, с обрыва, — все равно яркая, слепяще-
