обочину. Сдернул с себя куртку. Бросил на снег. Он был в черном, крупной и грубой вязки, свитере — я увидела, какой у него широкий и властный размах плеч, как гордо сидит крупная седая голова на сильной шее. Птица! Или зверь! Большой красивый зверь, волк. Я встретила в лесу волка. И сейчас я стану его женой, волчицей. Боже, какое безумье. Ведь у меня есть муж. Есть счастливая жизнь. Есть друзья. Есть все мое, что я заработала в жизни горбом, завоевала с таким тяжким трудом. И вот все рушится, падает, срубленное под корень острым топором. Падает пихта. Падает береза. И ярко, жарко горит лесной костер.
Мы снова кинулись друг к другу. Я уже целовала его сама. Он тоже целовал меня, и мы оба обмирали от счастья.
— Ляг со мной, — прошептал он, улыбаясь, обнимая меня. — Ляг близко, рядом. Я хочу чувствовать тебя. Я хочу целовать тебя. Тебе не холодно?..
— Нет, ведь такое солнце.
Мы медленно, не выпуская друг друга из рук, смеясь от радости и дрожа, опустились на его расстеленную на снегу куртку. И он уже не отрывал своих губ от моих. И он уже не расплетал своих рук с моими.
И мы, сходя с ума, обнимая друг друга в чащобе, в солнечный день, на снегу, в виду голых зимних кустов черного шиповника, предались любви.
Любовь. Зачем человек раздевает другого человека, если он хочет любить его? Зачем человеку тело другого, любимого человека? Любил бы его всей душой — и все, и делу конец. Нет, нужны грудь и руки, глаза и губы, и те телесные тайны, коими Бог положил телесное разделенье мужчины и женщины; и эта розная плоть, оказывается, и дух наш лепит, дает нам гордость быть тем, кто мы есть — женщине — быть женщиной; мужчине — мужчиной. Целуя Тристана, Изольда понимала — нет разделенья, различья между телом и душой. Если рука поднимается и обнимает — это душа обнимает душу. Если рот вбирает любимый рот, греет его в своих сладких дольках — это душа охраняет, берет другую душу под крыло. И если плоть мужчины входит в разверстую плоть женщины вольно, властно, нежно и молитвенно — это значит лишь одно: вот душа прилепилась к душе, и это самый главный брак. Все остальные обеты — ложь. Все остальные соитья — сон. Вот она, явь.
Зимний корабль плыл по зимнему ледяному морю, а они на сугробной палубе, пьянея от счастья, от того, что наконец добежали друг до друга, лишь выпустив друг друга из объятий, опять заключали в объятья друг друга. И они, сойдя с ума вконец, разделись на снегу, разметали одежды. Голые, розовые от легкого морозца, одни в безлюдной чаще, лишь сосны смотрят на них, белки насмешливо косятся глазами- бусинами, — они приникли, прилипли друг к другу, и Тристан был в таком упоении, что не выдергивал своего священного живого копья из Изольды, все время пребывал в ней. И она смеялась: да разве такое бывает!
— У тебя остынет спина, — шепнула она ему, улучив миг, когда он перестал ее целовать. — Смотри, я трогаю ее руками, а она такая горячая, будто печка. Кто ты такой?.. Принц?.. Князь?..
— Я печник. Я складываю печки в Морозове старым бабкам. Они в награду кормят меня куриными потрохами.
Они снова рассмеялись, и снова поцелуй втянул их в ослепительную воронку. И он упал на снег горячей спиной, и снег задымился под ним, голым; и Изольда села на него, как всадница садится на коня, и не двигалась, потому что он шепнул ей: тише… не делай движений. Замри. Видишь, как это прекрасно.
И они оба не двигались в страсти, застыли. Они оба, пораженные своей любовью, что ударила в них, как зимняя молния, замерли, и, пронзенная им, она сидела и слушала лес, и, пребывая в ней, не выходя из нее, он сел, обняв ее, и так они сидели, сплетясь, слившись друг с другом в любви и молчании; и они слушали лес, а лес слушал их, счастливых. И пропела над ними маленькая январская птичка — может быть, снегирь? И упала с высокой сосны шишка — прямо в снег перед ними. И, цепляя коготками за кору, пробежала по стволу белка, и ее серый пушистый хвост весело мазнул по иглистой ветке. И незнакомый зверь далеко в лесу крикнул: и-и!.. И они были частью леса, они слились с деревьями и животными, со снегом и соснами, с небом и солнцем. И Тристан шепнул ей, румяной, когда они сидели лицом к лицу, а сплетшиеся чресла их горели:
— Вот, мы не умрем никогда. Ты понимаешь это?..
Она кивнула — она не могла говорить. Она протянула ему губы. Он коснулся их губами. И их языки медленно вплывали во рты друг друга, как корабли, и корабль, несший их на зальделой палубе, все стремился вперед и вперед, только вперед и вперед, высоко задирая бушприт, разрезая форштевнем белые волны, и вместо флага у них на корабле было яркое белое Солнце, оно моталось на самой высокой мачте, на ярко-красной, как кровь, корабельной сосне, на самой вершине.
И я с тех пор стала ждать Тристана везде и искать его — везде.
И муж, король Марк, мрачно сводил брови, вздыхал надо мной и жалел меня. Он знал обо мне все лучше и больше, чем я сама, и я видела всю меру его любви; и я продолжала любить его; но в горле моем все стоял вкус пьянящей ягоды и напитка любви, что мы выпили из Морозовского ручья, дойдя к нему на лыжах. В избе, где жили мы с Марком, все золото икон померкло; когда я прибегала на лыжах в избу, где жил Тристан, весь мир озарялся и делался золотым. Когда мы выходили в снег и солнце и протягивали руки, на наши руки садились снегири и свиристели, на плечи садились синицы. Мы целовались, и птицы летали и порхали вокруг нас и пели песни. Наше царство было не от мира сего. Тристан увенчивал меня короной из солнечных лучей и шептал: ты милая моя, ты возлюбленная моя. Вот мы живем здесь, а ведь надо будет возвращаться в людской мир, в жестокую правду, держать ответ. «Перед кем держать?! — кричала я. — Хочешь, убежим… уйдем вместе… далеко?!. Хочешь, я Марку все расскажу?!.» Он опускал голову. «Я готов любить вас вдвоем с Марком, отступиться от тебя. Марк благороден. Марк честен. Марк больше жизни любит тебя. И я тебя люблю больше жизни. Ничего не надо говорить ему — он и так все знает. Хочешь умереть вместе?..»
Током ударило меня. Я никогда не мечтала об этом. Я понимала, прощала и жалела самоубийц, и я понимала, почему в церкви священник их не отпевает. Жизнь ты не сам себе дал. Жизнь тебе дал Бог. Так зачем же ты посягаешь на свою смерть?! Я затрясла головой, забилась в истерике. Мы сидели за столом в его избе, в его светлой гостиной, и солнечные пятна ходили по столу, золотя бок фарфорового чайника для заварки, кружки и чашки, крынку с молоком, пузатенький графинчик с настойкой, две рюмки, горку пряников в плетеной тарелке. Мы пили чай, и это было так красиво и мирно. И стоило нам взглянуть друг на друга, просто бегло кинуть взгляд, как нас опять с силой, которой мы даже пугались временами, бросало друг к другу, и мы теряли голову, и пол избы уплывал из-под ног.
«Ну что ты, что ты, не надо, не плачь, это я так, пошутил, это я просто так сказал!..»
Но я знала: это он сказал не просто так. Он никогда и ничего не говорил просто так.
Этот день настал быстро. Быстрее, чем я могла бы подумать.
Он настал тогда, когда я даже не думала о нем.
Мы еще не успели и сотой доли сужденной нам жизни прочувствовать и пережить. Меня еще не отдали прокаженным; мы еще не прятались от короля Марка в лесу Моруа — в красномачтовом корабельном сосновом бору близ села Морозова; еще не клали между своих разгоряченных тел меч, чтобы заклясть себя и воспитать, и почтить память Марка, и вырастить в душе синюю высоту святости. Еще не отплыл от меня Тристан на скитальном корабле в тот большой и страшный, железный и лязгающий мир, что бушевал далеко, за порогом зимы, за опушкой леса; еще не свело время на его затылке свои железные челюсти. Я думала — этот день далеко. А он настал так до обидного быстро.
Я прибежала на лыжах к нему вся в слезах — Марк, стоя на коленях передо мной, умолял меня не ходить сегодня на лыжах в лес. «Знаешь, он шептал мне, — выдавливала я сквозь рыданья, — что ему был страшный сон, что я покачусь на лыжах с горы — и подверну ногу, и полечу в снег, животом вперед, и наткнусь животом на лыжную палку, и палка проткнет мне печень, и я истеку в лесу кровью одна, и меня не спасут!.. Он говорил — я вижу, вижу на снегу твое одинокое тело, а кругом по стволам прыгают несмышленые белки… Но я все-таки нацепила бурки, ты видишь, я побежала, я здесь… я — не могу без
