просьбами отправить его посланником в одно из балканских государств…» Сон был на редкость глупый. Жене Лусиса показалось, что бунтовщики перерезали ей горло и из него с бульканьем, как из крана, полилась кровь. Проснувшись от ужаса, она испугалась еще сильнее, когда увидела посреди спальни высокую белую фигуру. Это был «его превосходительство» Лусис. Министр финансов накануне здорово кутнул и среди ночи поднялся с кровати, чтобы утолить мучившую его жажду. Журчанье льющейся из графина в стакан воды и вызвало у спящей мадам такие ужасные ассоциации. На другой день она рассказывала сон всем женам министров, те — мужьям, после чего разразилась сущая эпидемия снов — один кошмарнее другого, и следы ночных переживаний не сходили с лиц «превосходительств» даже днем. Какого же толку можно было ждать от этих людей? Никур сердился, презирал своих коллег, но страх изо дня в день все сильнее овладевал им самим, в особенности когда он оставался один. В обществе он еще держался, с его лица не сходила добродушная улыбка, он старался беспечной шуткой поднять дух своих скисших коллег.
Постучав в дверь, вошел секретарь.
— Ваше превосходительство, там пришла поэтесса Айна Перле. По вашему приглашению. Сказать, чтобы подождала?
— Перле? — Никур стал листать записную книжку. Верно, записана на сегодня, и рядом с фамилией стоит пометка о задании. — Впустить. Остальные могут не ждать. Я сейчас уеду.
Она вошла, откинула на шляпу черную вуалетку и улыбнулась, от чего на щеках ее образовались хорошенькие ямочки.
— Что с моим мальчиком? Почему он такой хмурый?
— Я устал, крошка. Ты ведь знаешь, каковы сейчас у нас дела.
— Ну, вот и улыбнулся и смотреть на тебя приятнее. А то сидит тут один и дуется… Агу-агу… — Она потрепала его ладошкой по щеке и тут же поцеловала.
На щеке осталось пятнышко кармина. Айна Перле достала платочек и осторожно стерла следы поцелуя. Всегда улыбающаяся, нежная и полная юмора, она напоминала позванивающий и поблескивающий медный бубенчик.
Времени у Никура не оставалось. Он прервал щебетанье маленькой поэтессы:
— Про все эти разговоры в редакциях и кафе побеседуем в следующий раз. Все равно ничего нового в них нет. Брюзжать — брюзжат, а сами трясутся от страха… У меня к тебе дело, Айна.
— Слушаюсь, ваше превосходительство, — ответила она, состроив наивно-послушную мордочку. — Я к вашим услугам. Надеюсь, ты не пошлешь меня куда-нибудь в глушь?
— Нет, ты по-прежнему остаешься в Риге. У тебя довольно хорошая репутация среди так называемых нейтральных поэтов. В политике ты не замешана. Считаешься представительницей прогрессивной интеллигенции. Короче говоря — в глазах наших врагов ты ничем не скомпрометирована. О нашей связи никто никогда не узнает. Значит, риска никакого.
— Я не совсем понимаю… Чего ты от меня требуешь?
— Коротко и ясно: ты должна приобрести доверие в кругах, близких советскому посольству. Постарайся проникнуть туда, стать там своим человеком. Если будет необходимо — поди в любовницы к какому-нибудь ответственному работнику, тут тебе поможет твоя наружность. Это, так сказать, исходный пункт твоей дальнейшей деятельности. Ясно?
— Ясно, — тихо, деловито ответила Айна. — А если ничего не получится?
— Надо сделать все, чтобы получилось. Так нужно. Когда придет время, мы тебя озолотим. Согласна?
— Разве я могу перечить своему милому мальчику?
— На некоторое время ты перестанешь бывать в министерстве. Я буду навещать тебя дома. Можешь иногда пройтись на мой счет в обществе. А теперь, дружок, тебе пора идти. Не сердись, у меня голова кругом идет от дел. Подумай сама, с чего начинать действовать. Новые времена — новая тактика. До свиданья, крошка.
Когда Айна Перле вышла, Никур велел подать машину.
— Я уезжаю в провинцию, — сказал он секретарю. — Буду звонить. Об этой поездке никому ни слова. Президент знает, где я буду находиться.
Таково было действие весеннего солнца на высшие сферы.
Чем богаче содержанием жизнь, тем быстрее созревает человек. Ярким примером этому был Жубур. Случайная встреча с Силениеком, ознаменовавшая решительный поворот в его жизни, пришлась на пору, когда он с особенной остротой осознал всю унизительную бессмысленность существования человека в капиталистическом обществе. То, что многим людям, а раньше и ему самому, казалось результатом личной удачи или неудачи, везения или невезения, приобрело очертания железного закона, действие которого он испытывал и на себе и на большей части окружающих. Возможно, что если бы ему удалось тогда найти штатное место, на котором он мог бы в какой-то мере приложить к делу свои знания и способности и которое обеспечило бы ему сносные условия существования, — возможно, что тогда его на некоторое время перестали бы мучить уродливые противоречия общественного строя. Но, увидев их однажды во всей неприкрашенной наготе, он вряд ли мог бы надолго успокоиться собственным крохотным благополучием.
Он очень болезненно чувствовал свое одиночество и, может быть, поэтому с особенной силой понял, как не случайна эта черта ни в его жизни, ни в жизни других людей. Ходячая житейская мудрость, веками вколачиваемая собственниками и блюстителями собственности в миллионы голов, учившая держаться за свое, думать лишь за себя, всегда давала достаточно богатые плоды. Питаться этой мудростью ни в самых примитивных, ни в самых изысканных ее разновидностях Жубур не хотел, — он достаточно читал и думал, чтобы знать, во что обходится она народу.
Однако при всем критическом отношении к миру, в котором он жил до первой встречи с коммунистом, Жубур в сущности оставался в тупике. И только когда Силениек познакомил его с работами Ленина и Сталина, когда Жубур прочел «Краткий курс», он начал постигать всю мощь революционной теории. Читая сочинения Ленина, «Вопросы ленинизма» Сталина и «Краткий курс», он в сущности впервые знакомился с историей первой страны, где осуществлялся социализм. То, что он узнавал ранее о Советском Союзе, почти всегда исходило из источников, отравленных откровенной бешеной ненавистью или скрытой недоброжелательностью. А эти книги страница за страницей открывали ему, как воздвигался величественный новый мир, воздвигался героическими усилиями многомиллионного народа, воодушевленного всепобеждающей идеей коммунизма, на необъятных просторах огромного государства, а не в фантазиях утопистов.
В книгах Шолохова, Островского, Алексея Толстого и других советских писателей, которые Жубур прочел за зиму, он увидел, как рождался и строитель этого общества, советский человек, как, преобразуя мир, он преобразовывал свою душу. Теперь и его глаза стали приобретать зоркость. Многие явления, которые он раньше, наблюдая каждый день, считал естественными, вызывали в нем теперь острое возмущение, как будто он встречался с ними впервые.
Жубур был человек цельного характера. Осознав и прочувствовав животворящую правду коммунизма, он раз навсегда избрал себе путь, раз навсегда решил отдать все свои силы, всего себя партии, которая выводила латышский народ на широкий исторический путь. Он уже не мог существовать иначе, — работа для партии, для народа стала для него жизненной необходимостью, как воздух, как хлеб. В этой работе с каждым днем крепло его мировоззрение. Смутный, неоформленный протест сменили твердые убеждения; стройная теория, опирающаяся на многовековые достижения науки, проверенная всем ходом истории, постепенно становилась оружием и в его руках.
Из исполнителя отдельных несложных поручений Жубур вырастал в серьезного партийного работника. Обстановка была трудная: часто ему приходилось срочно принимать важные решения, руководить действиями своих товарищей. Как ему не хватало в такие моменты совета Силениека! Но жизнь требовала немедленных решений, и Жубур скоро понял, что избегать ответственности, ссылаться на свою неопытность было бы постыдным малодушием. Надо было думать о деле, а не о том, что частные ошибки могут уронить тебя в глазах товарищей. Зато необходимость каждый день преодолевать новые, не испытанные еще трудности закаляла его, заставляла расти быстрее.
