прижимался к ней, как маленький, всеми покинутый ребенок. «Как все это трудно, — подумала она, — и как трудно еще будет».
Эрих тихо заплакал.
11
«Нет в году месяца, более мрачного и тоскливого, чем январь», — подумала Франка. Многие считают самым беспросветным месяцем ноябрь, но Франка думала по-другому. Ноябрь ей наоборот нравился. Короткие серые дни, туман и холодный ветер дарили ей чувство защищенности. Ноябрь давал ей законное право спрятаться в четырех стенах, оправдывал уход от мира, погружение в свет свечей, горячий чай, рождественскую музыку и огонь камина. Ноябрь на короткое время внушал Франке чувство приобщения к миру, гармонии с ним.
В январе все было по-другому. Январь был широко распахнутой дверью, через которую в жизнь вламывался новый год, чреватый тысячами опасных возможностей. Однажды Франка попыталась объяснить Михаэлю это чувство и хорошо запомнила то раздражение, которым он отреагировал на ее рассказ.
— Опасные возможности! Бог мой, Франка, если бы это сочетание не было бы для тебя таким ужасающе типичным! Опасные возможности! Само слово «возможности» ты непременно связываешь с негативными ассоциациями. Тебе никогда не приходило в голову, что возможности могут быть и позитивными?
— Ну, я…
Он не дал ей договорить.
— Ты предчувствуешь опасности во всех углах, Франка, а это уже просто болезнь. Самое плохое во всем этом то, что ты никогда не исправишься. Неужели ты даже не можешь себе вообразить, что хоть что- то в твоей жизни может быть безопасным? Или, если выразиться смелее: что ты можешь преодолеть и пережить опасность?
Мысль об этом и в самом деле представлялась Франке настоящим подвигом.
«Он не может меня понять, — подумала Франка, — до него это просто не доходит».
В этом году январь был еще хуже, чем обычно. Он не только принес с собой новый год, но и новое столетие и даже новое тысячелетие. Франке казалось, что все опасности учетверились и с затаенной враждебностью ждут своего часа.
— Как бы мне хотелось, чтобы сейчас было лето, — сказала она.
Они завтракали за кухонным столом. Пахло кофе и яичницей. На окне лежал высохший рождественский венок и догоревшие почти до конца четыре красные свечи. Пыльный, погибший реликт былого праздника.
— Все ждут лета, — вяло ответил Михаэль на замечание Франки. В тоне его, как всегда, сквозило нетерпение. — Лето тепло, светло и приятно пахнет. От зимы всерьез не добьешься никакого толка.
— От января, — сказала Франка. — Я не могу добиться никакого толка от января.
Михаэль помешал ложечкой в чашке.
— Опять ты со своим январем! Если бы ты сказала, что в январе холодно и противно, и поэтому ты его не выносишь, то тебя можно было бы понять. Но речь-то идет о каком-то непонятном диффузном страхе, не так ли?
Франка с испугом подумала, что он прав.
Михаэль тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Сейчас он производил впечатление человека, обреченного Богом на то, чтобы до конца нести свой крест — вечно обсуждать одну и ту же навязшую в зубах тему, но не желавшего скрывать раздражение и скуку.
— Неужели ты не можешь попытаться, ну хотя бы только попытаться раз и навсегда справиться со своим страхом? Я просто не могу понять эту странную фобию. Если бы ты, по крайней мере, конкретизировала, чего ты боишься и с каким вещами ты опасаешься столкнуться! Но ты и сама этого не знаешь. Ты не можешь назвать по имени ни одну из угрожающих тебе опасностей. Ты превращаешь все это в какую-то бессмыслицу. В безнадежную бессмыслицу.
«Безнадежная бессмыслица, — подумала Франка. — Вот определение, которое он нашел для моих чувств, а в конечном счете, и для меня».
— У меня снова должно быть какое-то занятие, — сказала она. Голос ее зазвенел высокими нотами, как бывало всякий раз, когда она вступала в диалог с Михаэлем.
— Ага, вот мы и вернулись к нашей старой, излюбленной теме. Тебе понадобилось занятие. И о каком именно занятии ты думаешь?
Он, конечно, превосходно знал, что она не думала ни о чем конкретном. Конечно, было несколько дел, которыми она бы охотно занялась, но вся беда была в том, что она не верила, что сможет с ними справиться. В этом заключалась вся ее проблема.
— Я не знаю, — честно сказала она.
— Но если ты говоришь, что тебе нужно занятие, то наверняка же ты о чем-то думала.
— К своей прежней профессии я не вернусь.
— Об эту тему мы уже обмозолили языки. Ты не находишь, что пора бы от нее отойти? Вместо того чтобы обсуждать, чего ты не можешь, надо поговорить о том, что ты можешь!
«Я ужасно действую ему на нервы», — подумала Франка. Перебросившись с ним всего парой фраз, она уже чувствовала себя разбитой и усталой, как будто провела всю ночь в изматывающей дискуссии. Было уже ясно, что из этого разговора не выйдет ничего путного, она не добьется ни единой искры тепла и сочувствия от этого человека, за которого восемь лет назад вышла замуж. Франка уже жалела, что начала этот разговор.
— Это не так уж важно, — вяло сказала она.
Но Михаэль явно не желал так быстро заканчивать эту перепалку. Франка уже давно подозревала, что Михаэль ведет себя с ней как кошка с мышкой. Кошка долго играет с мышкой, прежде чем ее сожрать. Мышка может даже отпрыгнуть на пару шагов, но цепкая кошачья лапа в следующий же момент неминуемо ее настигнет.
«Почему я всегда мышка?» — в отчаянии подумала Франка.
— Что значит — это неважно? Ты затронула эту тему именно потому, что она очень важна. Иначе ты бы об этом не заговорила, верно? Я исхожу из того, что едва ли ты за последним спокойным завтраком, в последний день перед выходом из отпуска, начала разговор, который был бы для тебя совершенно неважен!
— Михаэль…
— Ты сказала, что тебе нужно занятие. Я спросил, о каком занятии ты думаешь. Я предложил как-то по-другому запрячь лошадь и обсудить пару реальных возможностей. И тут ты заявляешь, что, в общем-то, этот разговор абсолютно не важен. Такое поведение не кажется тебе, мягко говоря, невротическим?
Кошачья лапа настигла мышку. Франка получила новое определение. Мало того, что она — безнадежная дура, она еще и невротик.
Она уже раскаивалась, что затронула эту тему, тему, которая касалась ее самой. С Михаэлем такое не проходит. В мгновение ока она оказывается припертой к стенке, и ей приходится отчаянно отбиваться. Но разве она попадает впросак только с ним? В отношениях с другими людьми она тоже очень быстро оказывается в таком же положении. Почему-то почти все — даже те, кто не блещет умом и не способен сосчитать до трех — почти мгновенно нащупывают ее слабое место. Они сразу замечают ее страх и нерешительность и немедленно переходят в наступление. Добрые люди анализировали, советовали, сочувствовали Франке. Агрессивные натуры, однако, своим натиском тотчас загоняли ее в угол.
— Что ты собираешься сегодня делать? — спросила она, надеясь перестать быть предметом разговора. — Сегодня у тебя последний день отпуска. Ты должен…
Михаэль состроил насмешливую гримасу.
— Ага, мадам желает сменить тему. Разве мы не собирались поговорить о твоем профессиональном
