что в Германии никто не был за нацистов. Если бы вы тогда послушали немцев, то узнали бы, что все они в душе были борцами сопротивления. Это означало, что на всех, кто достоверно служил нацистам, на всех, кто чего-то достиг в Рейхе, свалили всю вину. Эрих был мертв, но продолжал оставаться идеальным воплощением образа вездесущего врага. Как его вдова… Господи, я просто боялась. Я не хотела возвращаться, потому что в Германии на меня все показывали бы пальцем.
— Но ваша семья, наверняка, осталась в Германии.
Хелин отрицательно покачала головой.
— Нет. Только мать. Но она еще до войны оказалась прикованной к постели. В возрасте пятидесяти лет она перенесла тяжелый инсульт и с тех пор нуждалась в уходе. Она жила в доме инвалидов и никого не узнавала, даже меня.
— С тех пор вы ни разу не были в Германии?
— Была. Один раз. В апреле 1951 года я ездила на похороны матери, но на следующий же день вернулась назад.
— Я не могу понять одного, — сказала Франка. — Мне все же кажется странным, что здесь вы чувствовали себя лучше. Немцы были здесь оккупантами в течение пяти лет. Не могли же люди относиться к вам, как к друзьям!
— В последний год оккупации, когда наступил голод, здесь на острове возникла своего рода солидарность между немцами и местными жителями, — возразила Хелин. — Беатрис наверняка вам об этом рассказывала. Естественно, была враждебность, направленная, в том числе, и против меня. Но все держались в рамках. В целом здесь мне было лучше, чем если бы я вернулась в Германию.
— Но вы же были здесь совсем одни. После того, как Беатрис уехала…
Лицо Хелин помрачнело.
— Я никогда не понимала, почему она покинула Гернси, — резко произнесла она, — сразу после войны… Ну, хорошо, допустим, она хотела выяснить, что сталось с ее родителями. Для этого она, естественно, должна была поехать в Лондон. Но после этого она не захотела возвращаться. Она, правда, приехала, чтобы окончить школу, а потом уехала учиться в Саутгемптон. Я заклинала ее остаться. Но она отвечала, что не хочет разводить розы, а я говорила, что, ради бога, пусть она этого не делает, что есть и другие возможности заработать на жизнь. Но она не хотела оставаться в родительском доме, потому что ее родители, как она узнала, погибли во время войны.
— О нет! — в ужасе воскликнула Франка.
Хелин многозначительно кивнула, и Франке вдруг показалось, что ее собеседница не очень печалилась по этому поводу. От этой мысли ей стало страшно. Надо остеречься, подумала она, чтобы без предубеждения относиться к Хелин.
— Как умерли ее родители?
— Отец погиб в 1941 году во время бомбежки. Его тело извлекли из-под развалин учреждения, где он работал ночным сторожем. После этого мать впала в тяжелейшую депрессию. Она ушла из дома своей сестры и с тех пор жила в восточном Лондоне в совершенно асоциальных условиях. Она ничего не знала о судьбе единственного ребенка и, к тому же, потеряла мужа. Соседи рассказали Беатрис, что она пила, чтобы заглушить боль, ее часто видели на улице пьяной уже в девять утра. В конце 1944 года она много выпила, а потом отравилась снотворными таблетками, — Хелин тяжело вздохнула. — Ужасная трагедия. В возрасте шестнадцати лет Беатрис осталась круглой сиротой. У нее осталась только я.
— Трагедия, в которой виноваты нацисты, — напомнила ей Франка. — Если бы они не оккупировали Гернси, то семья продолжала бы жить мирно и счастливо. У Беатрис не было из-за этого проблем? Я имею в виду проблем с вами, как с одной из тех… кто принадлежал к врагам?
По выражению лица Хелин было видно, что Франка коснулась больного места, но Хелин быстро оправилась и взяла себя в руки.
— Нет, — холодно ответила она. — Такой проблемы у нее не было. Я была ее лучшей подругой, ее приемной матерью, ее защитницей. Она знала, что я никогда не отождествляла себя с идеологией нацизма. Она умела отделять мух от котлет.
Франка решила не развивать дальше эту тему. Хелин очень четко изложила свою правду, и в этом уже ничего нельзя было изменить. Наверное, нет смысла пытаться изменить образ мыслей восьмидесятилетней женщины.
— Так кто же отец Алана? — спросила Франка, вернувшись к началу разговора.
— Один француз. Жюльен. Во время войны он работал у нас.
— Жюльен? Она снова с ним встретилась?
— Вы о нем знаете? — изумленно спросила Хелин.
Франка не знала, что именно известно Хелин, и, поэтому она уклончиво ответила:
— Беатрис несколько раз упоминала о нем.
На лице Хелин отразилось недовольство. Она с удовольствием бы осталась единственной наперсницей Беатрис.
— У нее с Жюльеном был во время войны роман, — сказала она, снова перейдя на шепот. — Это была неприятная история, в которую она меня тогда, к сожалению, не посвятила. Я бы могла ей помочь. Но ладно, после войны Жюльен уехал во Францию, Беатрис — в Англию, и они не общались, как мне кажется, несколько лет. В то лето, в 1956 году, они случайно встретились здесь, на острове. Жюльен приехал с женой, чтобы познакомить ее со своим прошлым, но, видимо, не рассчитывал, что неожиданно столкнется с Беатрис. Старые чувства вспыхнули с новой силой. Да, это был очень романтический момент… Как бы то ни было, они начали встречаться, и Беатрис до конца лета так и не нашла покупателя, да, к тому же еще и забеременела.
— Она рассказывала вам об этом?
— Нет, но я все поняла из отношений. Когда же родился ребенок, я смогла сложить два и два. Отцом его мог быть только Жюльен.
— Что было потом? — спросила Франка после долгой паузы.
— А потом, — ответила Хелин, — я поехала к Фредерику Шэю и все ему рассказала.
Тиканье кухонных часов внезапно оглушило Франку. Ей показалось, что она ослышалась.
— Что, что? — спросила она наконец.
— Брак с Фредериком Шэем был расторгнут, — невозмутимо произнесла Хелин, — и Беатрис с ребенком вернулись ко мне.
Вечером снова позвонил Михаэль и поинтересовался, когда Франка думает вернуться домой. Франка ответила, что не знает.
— Из каких, собственно говоря, средств ты собираешься оплачивать свою авантюру? — ледяным тоном спросил Михаэль.
— У нас есть счет в местном банке, — напомнила ему Франка.
— У нас? Это у меня есть счет. Ты должна раз и навсегда уяснить, что это мои деньги!
— У меня есть доверенность на распоряжение счетом. Много лет ты считал, что я вполне способна сюда ездить и для тебя…
— Господи, такие вещи не обсуждаются по телефону, — зашипел Михаэль, — ты, кажется, и в самом деле ни о чем не догадываешься!
— Я знаю. Ты объясняешь это мне ежедневно на протяжении уже почти десяти лет.
— Наверное, потому, что это действительно так.
Она с трудом удержалась от того, чтобы положить трубку. Но нельзя же каждый раз так заканчивать разговор.
— Почему бы нам на некоторое время не воздержаться от телефонных разговоров? — предложила она. — Позволь мне решить, как жить дальше, а за это время ты и сам сможешь подумать, что делать дальше тебе. Нам обоим нужно для этого время.
— Не вижу такой необходимости. Прежде всего, нет никакого смысла обдумывать то, о чем мы не можем друг с другом поговорить. Это ни к чему не приведет.
— Михаэль, — сказала Франка, — у тебя есть любовница. Ты должен сам, без меня, решить, нужна она тебе или нет. Не надо об этом со мной разговаривать, я ничем не смогу тебе помочь.
— Ага, ты хочешь жить на Гернси и тратить мои деньги до тех пор, пока я с покаянием не вернусь к
