буркнула пациентка мне вдогонку.
— Неправда, — крикнул я, уносясь по коридору в сторону родильного зала, — я к вам вечером обязательно загляну!
Хреново мне, совсем нехорошо. Так случается всякий раз, когда обстоятельства заставляют несгибаемую логику идти вразрез с человечностью.
Бабульке ведь не объяснишь и никак не докажешь, что её «тянет в пояснице и голова кружится» на данный конкретный момент чуть менее важно, чем правильные роды. Жаль, конечно. Старушка два дня как почувствовала улучшение. Именно почувствовала, и это самое главное. Молодой она уже никогда не станет, и полностью излечиться ей не под силу, а значит, единственное, что имеет значение — это иллюзия хорошего самочувствия.
— Тужимся и дышим, дышим и тужимся. Вдох, выдох, вдох, выдох…
Борька стоит рядом, бледный как полотно. Роженицу зовут Светлана, ей тридцать два, и у неё первые роды. Она вцепилась в руку незнакомого человека, и, видимо, не собирается её отпускать. Ничего, пусть боец понюхает пороху! Он же медицину развивает. Это тебе, брат, не в монитор пялиться, здесь живой человек благим матом орёт.
— Мамочки мои, помогите-е-е-а-а-а-а-а-а! Ну что вы стоите, сделайте что-нибудь! Я же сейчас сдохну-у-у-а-а-а-а!
А вот этого не надо. Пусть уж сегодня никто не умрёт. Борьку с непривычки трясёт как при лихорадке. А ведь всего-то и нужно, что выказать участие и посочувствовать.
— Тужься сильней, толкай его. На выдохе, три-четыре. Давай! И ещё раз!
Пуповинную кровь нужно отправить на консервацию. Для современного человека это всё равно, что страховой полис. Гарантия от будущих несчастий. Хорошо, что младенец всё-таки начал дышать. Напугал меня маленький проказник. Вроде и слизь откачал без задержек, и по заду чувствительно хлопнул, а этот негодник лежит и не дышит. Чуть с ним на пару не окочурился. Даже вспоминать не желаю, что ощущал в тот момент, когда в буквальном смысле слова пытался вдохнуть в младенца жизнь. Слава богу, всё обошлось. Муж Светланы примчался с работы и теперь ликует, глядя через стекло на своего сына.
Сейчас всё спокойно и у меня появилось время для обхода плановых больных.
Так, инфекционная палата сегодня пуста, и это радует. Говорят, когда монтировали новый купол, кашляла и чихала половина колонистов. Никогда не стоит выполнять наружные работы в зимнее время. Впрочем, в нашей колонии и летом-то не очень жарко.
Захожу в сердечно-сосудистый блок. В мужской палате всё спокойно, жалоб нет, диагноз ясен, клиника без ухудшений, лечение назначено. В женской палате одна жалоба, и та на скуку. Дамочке бальзаковского возраста невыносимо лечиться одной. Ей нужна подружка по несчастью. Книг дамочка не читает, развлекательные программы надоели.
До чего же странными существами выглядят обычные глупые люди. Неужели им не приходит в голову мысль, что наличие подружки по палате — это ещё один заболевший человек? По-моему, высказывать такое пожелание врачу — верх нетактичности. Эгоизм чистой воды.
Плохо мне, муторно, аж потрясывает.
После обхода направляюсь к Борису, у него как раз пересменка с Рамилем. Опять же тесты вечерние. Ладно, пострадаю во имя науки. Главное, твердить про олимпийское спокойствие.
— Салам алейкум, Рамиль!
— Шолом Алейхем, Андрейко.
Это мы так шутим. Борькин сменщик приверженец буддизма, и по-арабски только лишь приветствие понимает. Впрочем, еврейского во мне тоже не много. Борька не вмешивается, у него с чувством юмора вообще проблемы. Кроме того, он явно торопится, должно быть, имеет планы на вечер.
Снова датчики, вот только врать про позитив приходится Рамилю. Судя по кислому выражению его лица, наука с моим участием упорно буксует на месте. Скорее всего, парни даже не предполагают возможности обмана. Ох уж эти идеалисты!
— Ну ладно, мне пора, — я, дружески помахав рукой, исчезаю за дверью. Не успел сделать и пары шагов, а в лаборатории уже разгорелся эмоциональный спор. Прислушиваться я не стал, всё равно ничего не пойму. Одно слово — учёные!
Карина Степановна на пике блаженства, она умудрилась пустить разговор по третьему кругу. Я внимателен, дружелюбно участлив и никуда не спешу. Если нет срочных дел, можно и поговорить. К концу беседы в палате воцаряется тёплая, душевная атмосфера, и даже Ульяна Геннадьевна милостиво обещает с завтрашнего утра заняться физкультурой.
Именно в этот момент мне поступило сообщение от мамы безнадёжного пациента. Артёму Вернигоре двадцать семь лет, у него тяжёлое заболевание, вызванное генетической патологией. Злокачественная мышечная атрофия. Редчайший случай, один на миллион человек.
Вы когда-нибудь пытались объяснить матери больного ребёнка, что его болезнь неизлечима? Никак. Ничем. И все лекарства обречены давать только временный эффект…
— Доктор, а почему моему сыну перестали колоть гормоны? Он после них выздоравливать стал, аппетит появился. Вчера даже сесть попытался!
— Простите, Оксана Николаевна, но завышать дозу гормонов никак нельзя. Понимаете, это всё равно, что брать у организма в долг. Только по этому займу обязательно придётся заплатить. Иногда самочувствием, а если переборщить, то жизнью. Существует такое понятие как курс лечения…
— Доктор, но ведь если человеку лучше, почему бы не продолжить?
Тяжелее всего переносить этот умоляющий, заискивающий, просящий об одолжении тон. Ощущение такое, будто имеешь на кармане миллион — а отказываешься поделиться хлебом.
— Ни в коем случае нельзя, — с категоричностью в голосе возражаю я, — организм Артёма на пределе, любой срыв может повлечь за собой трагические последствия.
— Доктор, я старая женщина и всё понимаю. Только умоляю, не пытайтесь экономить препараты на тех, кого считаете безнадёжным! — Оксана Николаевна использует убеждённость как бейсбольную биту. Вот только попасть она старается не по мячу, а по моему душевному равновесию.
— Даже мыслей таких не допускайте, — я бережно дотронулся до плеча расстроенной матери, — мы не экономим на жизнях пациентов.
Высокопарную чушь я говорю преднамеренно. Да, во всех новых колониях имеются проблемы с запасами высокотехнологичных препаратов. Живём, так сказать, на запасах. Свой фармацевтический завод у колонии будет лет через пять, не раньше. Но пока имеется хотя бы одна ампула самого бесценного лекарства, она обязательно будет назначена нуждающемуся пациенту. Мне безразлично, молод он или имеет преклонный возраст, есть ли шанс на полное излечение, либо положение абсолютно безнадёжно. Таково моё предназначение, мой долг, моя совесть, чёрт бы её подрал! Но Оксана Николаевна всё равно пытается уговорить меня на сотворение чуда. Вот только я не бог, чудеса не по моей части.
Внезапно в голову приходит кощунственная мысль. Если что-то божественное всё-таки существует, то оно явно не доброе. Как можно отказать в страстной мольбе и не явить чуда? Я бы, к примеру, точно помог. Неужели можно быть добрее бога? Да нет, глупости. Наверняка Создатель просто не имеет права изменять законы, которые сам же и придумал для поддержания мироустройства. Выходит, мы с богом в чём-то похожи. Он, как и я, искренне жаждет помочь — но, видимо, это не всегда возможно.
Если уж я после беседы с несчастной матерью чувствую себя как выжатый лимон, то представляю, каково ему. На мне всего лишь скромная больница немногочисленной колонии, а ему приходится отвечать за всю Вселенную.
Ночь — благословенное время суток. Особенно когда ничего не случается. Спит пришедший на ночное дежурство Рамиль, спят больные, спит большинство населения молодой и весьма перспективной колонии. Я бы тоже заснул, да не могу. Сижу в приёмной, словно одинокая статуя на пьедестале, и ожидаю беды. Они постоянно случаются, эти самые беды. Одни можно предвидеть, другие избежать.
Того, что случилось в эту ночь предсказать не смогли, а предотвратить не сумели. Со времён открытия планеты никто не фиксировал ничего подобного. Нулевая вулканическая активность на тысячу километров вокруг. Древняя устойчивая тектоническая платформа и стокилометровая кора планеты исключали возможность подвижек грунта. Скорее всего, локальное смещение пластов породы стало результатом активной разработки природных ресурсов. Впрочем, разбираться в причинах будут
