Правда, пристрастие Антипова к нецензурщине на первых порах кое-кого из нас поразило весьма неприятно, а я так и вообще почувствовал к подполковнику что-то вроде презрения. Но постепенно все мы к нему привыкли, и к матерщине его тоже, да и сами ни в чем подполковнику не уступали.
Но однажды — в декабре это, кажется, случилось, — когда все ушли на полеты, а я, запершись в ленкомнате, чтобы никто не мешал, разрисовывал газету, в дверь настойчиво постучали. Я открыл — и в комнату вошел подполковник Антипов. Не помню, о чем мы тогда говорили. Скорее всего, о газете же. Антипов по своему обыкновению сыпал матерщиной, и здесь, в тишине ленкомнаты, где все настраивало на торжественный лад, эта его матерщина действовала на меня особенно удручающе, и внутри у меня что- то забродило-закипело и вырвалось наружу:
— А скажите, товарищ подполковник, почему вы все время материтесь?
До этого я старался не встречаться с Антиповым глазами, потому что глаза мои выдали бы мое состояние, граничащее с ненавистью, но задав вопрос, я вскинул голову и посмотрел на подполковника.
Я стоял по стойке смирно, готовый ко всему, не испытывая ни страха, ни смущения за свой вопрос, да еще заданный столь прямолинейно. Я стоял и в упор смотрел на подполковника, а он, повернувшись ко мне боком, так же упорно смотрел в окно. Сухое продолговатое лицо его с резкими складками жестко прорисовывалось на фоне окна. Он стоял, заложив руки за спину, и нервно перебирал пальцами, и пальцы его сухо шелестели в тишине комнаты. Скорее всего, он решал, как поступить со мной за мою дерзость, чтобы при этом не уронить своего достоинства. Но вот он покосился на меня, усмехнулся.
— Анекдот такой есть… про Чапая… Не слыхал?
— Никак нет! — отрезал я.
— Да, так вот… Есть такой анекдот, — не обращая внимания на мой вызывающе резкий тон, продолжал подполковник. — Чапай спрашивает у Петьки: «А скажи мне, Петька, кто это у нас в уборной на стенках дерьмом рисует? Не знаешь?» — «Знаю», — отвечает Петька. «Кто?» — «Фурманов, Василий Иванович». — «Не может того быть!» — «Может, Василий Иванович. Потому как Фурманов после уборной всегда руки моет»… Смекаешь, Ершов, куда клоню?
— Никак нет, — снова отрезал я. — Если даже кому-то и нравится стенки в туалете мазать, так это, товарищ подполковник, не значит, что и вы этим тоже должны заниматься.
— Ничего ты не понял, Ершов. И вообще: не по чину вопросы задаешь, рядовой Ершов. И глазами на свое начальство так зыркать не положено. Ясно?
— Так точно!
— Ну то-то же. К тому же я сам слыхал, как ты гнешь во все тяжкие…
— А я больше не буду, — угрюмо выдавил я.
— Посмотрим. Вечером зайду, проверю, что ты тут намалюешь.
И ушел.
Только после его ухода я понял, что он ни разу не выругался… Но анекдот-то зачем он мне рассказал?
Да, так вот, был понедельник. Дежурный по стоянке звякнул в рельс, и мы, побросав все, кинулись к курилке.
Вслед за нами туда же, не спеша, как и полагается солидным людям, потянулись техники. Мы расселись под навесом курилки и молча принялись колдовать над самокрутками. Офицеры остановились поодаль от нас: там вдруг взвился нетерпеливый фальцет старшего лейтенанта Чуприкова, взвился и погас, что означало, что техники завелись вокруг чего-то такого, что нас, подчиненных, не должно касаться, хотя, если разобраться, все офицерские проблемы так или иначе касались и нас, да и скрыть их от нас невозможно: все на виду. Но нам в них влезать не положено.
Едва мы сделали по паре затяжек едучим дымом, затяжек длинных и жадных, словно они последние в нашей жизни, едва Правдин произнес обычное: «А вот такой анекдот…», как раздался заполошный крик:
— Встать! Смирно!
И тут же ему откликнулось:
— Товарищи офицеры!
И перед нами появился капитан Смирнов собственной персоной. Он обошел офицеров, пожал каждому руку, потом подошел к нам, но рук нам не жал, разрешил сесть, а сам остался стоять.
Подполковник Антипов в таких случаях садился тоже, «стрелял» у кого-нибудь махры и начинал крутить из газеты «козью ножку», хотя обычно курил папиросы. Крутил он эти «ножки» мастерски, как опытная продавщица вертит из бумаги кульки, точно зная, сколько и чего в этот кулек поместится. А мы смотрели, как подполковник крутит и улыбались в предвкушении какой-нибудь очередной байки. Подполковник закуривал, вздыхал, говорил:
— Вот уйду скоро в отставку, мать ее растак, кур разведу, поросят… Правдин, ты сам-то откуда будешь?
— Из-под Новосибирска, товарищ подполковник.
— Поросята-то у вас водятся?
— Никак нет, товарищ подполковник!
— А чего ж у вас водится?
— Свиньи, товарищ подполковник!
— Нет, не поеду я под твой Новосибирск: я поросят люблю, а свиньи — это не по моей части.
— Лучше, товарищ подполковник, поезжайте к нам, в Молдавию. Там у нас все водится, — принимал разговор за чистую монету Юларжи.
И начиналась игра. Игра на полном серьезе. Посмотреть — пустое зубоскальство, а нам нравилось: все какая-то отдушина в нашем расписанном по минутам однообразии.
Или Правдин выдавал какой-нибудь анекдот из своей записной книжки, где у него собрано их несчетное количество, причем каждый обозначен всего лишь несколькими словами. Тут и офицеры подходили, и общий треп сближал всех, уравнивал, на душе становилось теплее.
А капитан Смирнов садиться не стал.
— Я сейчас из второй эскадрильи, — заговорил он. — Должен вам сказать, что работа у них идет веселее, с огоньком. Да. Может, у вас какие проблемы имеются? — спрашивает он и оглядывает каждого из нас, как преподаватель оглядывает класс в начале урока, готовясь спросить, что он задавал на дом на уроке предыдущем, желая угадать, кто из учеников не готов отвечать: взгляд требовательный, настойчивый, видно, что пока не добьется положенного ответа, не отвяжется, а иначе — двойка.
Мы поглядываем друг на друга, пожимаем плечами, сосем самокрутки чуть ли не из рукава. Нам уже хочется, чтобы перерыв закончился тотчас же, и мы смогли бы выйти из-под этого цепкого, настойчивого взгляда. Да и что можно ответить на вопрос капитана? Как ни шла наша работа, но она шла своим чередом, и мы делали все, что положено сделать в технический день, потому что не сделай мы хоть какой-то малости, самолет на другой день в полет допущен не будет, а это уже чэпэ. Впрочем, у нас еще такого не случалось, хотя самостоятельно, после увольнения «старичков», мы работаем меньше полугода.
И мы молчим.
Мы молчим, а капитан ожидает ответа, и кажется, что вот-вот он упрет в кого-нибудь свой короткий палец, и этот кто-нибудь вскочит на ноги, вытянется и будет тупо смотреть на замполита, не зная, что отвечать на его вопрос. Дурацкий вопрос, между нами, механиками, говоря, однако извинительный для человека, который в технике ни бум-бум.
И тут поднялся Правдин. Он одернул синий комбинезон, прижал руки к бедрам, задрал подбородок.
— Разрешите ответить на ваш вопрос, товарищ капитан?
— Да-да, пожалуйста, пожалуйста, — совсем по-граждански поспешно откликнулся капитан Смирнов, поворачиваясь к Правдину и даже наклоняясь к нему всем телом. — Я вас слушаю.
— Рядовой Правдин, — представился Правдин, и его маленькое личико, морщинистое, как у старичка (в детстве он болел какой-то странной болезнью), сделалось еще более старческим, а плутоватые глазки с детским простодушием уставились на замполита. Оба они были одинаково невысокого росточка — метр с кепкой, но во всем остальном настолько несхожие, почти антиподы, что кое-кто из механиков не выдержал
