— Почему нашу армию бьют японцы? Потому что генералы продажны, армия плохо вооружена, кругом воруют. Мы, большевики, за отечество душой тоже болеем, но понимаем, что царизм прогнил насквозь, и поражение покажет это всем. — Голос слесаря налился силой. — Мы за победу рабочего класса, а не царя. Рабочие и крестьяне кладут головы в Порт-Артуре, а здесь мы голодаем, над нами издеваются Савины, Разгуляевы и им подобные, за интересы которых ведется война. Савин каждый день отправляет за границу поезда с маслом, мясом, шерстью. Ему рынки нужны для торговли. А мы видим мясо, масло в год раз, на пасху, на нас отрепья, шерсть еще и не доводилось носить…
Каждое слово слесаря задевало за живое. На Вавилова никто не смотрел; он сидел согнувшись, кусая тонкие губы. Слесарь его разбил наголову, он чувствовал это. Возражать — значит окончательно оттолкнуть от себя рабочих, и этих и других.
— Самодержавие сделало для нас родину мачехой, но душа за нее болит. Недодумал я, Антоныч прав. Прогнивший царский строй даже с русскими чудо-богатырями не добьется победы… — заговорил Константин, вставая, как только смолк Антоныч. Он не хотел допустить, чтобы его осудили другие, решил сам «признать ошибку».
Рабочие повернулись к нему. «Что ж, дело хитрое, всяк может обмишулиться. Подсказал вовремя старший, вот Константин и понял», — думали многие из них.
Бурное собрание закончилось мирно. Уходя, рабочие крепко пожимали руку Антонычу. «Ты заглядывай к нам почаще. Ефимыч молод еще, не все сам понимает», — говорили некоторые. Вавилов ушел вместе с последней группой. С железнодорожниками он простился приветливо.
«Не верится мне, что Вавилов говорил искренне. Прячущаяся, скользкая душа у него, чувствую», — думал Антоныч, идя рядом с Шохиным по темной улице.
Весть о расстреле рабочих у Зимнего дворца дошла в Петропавловск лишь через неделю. Депо забурлило. Рабочие собирались группами, не обращая внимания на шныряющего по цеху Никулыча.
— Понадеялись на милость царя, пошли к нему с иконами да с его портретами, а он помиловал… картечью! — раздавались гневные возгласы.
Ругали царя, «долгогривых»… Администрация депо сделала вид, что ничего не замечает: время тревожное, и нельзя же арестовать всех.
На следующий день деповчане провели своеобразную стачку. Пришли на работу, встали на свои места до гудка, но ровно час не работали — в память жертв кровавого воскресенья.
Администрация заволновалась. Особенно суетился старый мастер. Он бегал от одного к другому и шипел:
— Бунтовать вздумали? Стоите, как истуканы, думаете, так вам это и пройдет?
Больше всего вертелся возле Федулова и Шохина — политических ссыльных, но те молчали, как и все. Только Потапов не выдержал и в ответ на приставания мастера громко бросил:
— Иди ты к Гапону!
Кое-кто засмеялся. Никулыч помчался из цеха.
Через час рабочие приступили к работе.
О протесте железнодорожников против петербургского расстрела скоро знал весь город. Городские рабочие, молодежь, простой народ говорили об этом с восхищением, а полковник Шмендорф, сидя в, гостиной Савиной, сказал:
— Бунтовщики, мерзавцы! Всыпать бы им нагаек! — И гневно глянул на полицмейстера: до сих пор не нашли зачинщиков.
Калерия Владимировна недовольно поморщилась и жеманно произнесла:
— Господа, прошу не забываться и в моей гостиной не говорить о грязных делах, из уважения к нам, дамам.
После минутной паузы разговор перешел на другие темы. Что считала хозяйка «грязным делом» — расстрел, нагайки или забастовку рабочих, — никто не осмелился уточнить, каждый понял по-своему. Либерально настроенные восхваляли Савину за гражданское мужество.
На собрании подпольщиков Федулов говорил:
— Рабочие нашего города созрели для стачечной борьбы. Надо быстрее готовить всеобщую стачку. Революция начинается…
— Я согласен с тобой, Антоныч, — ответил Вавилов. — Только не забывай: одни условия в депо, другие — на мелких предприятиях. Потом учти: поступок железнодорожников прекрасен, я не хочу его осуждать, но вместе с тем он предупредил наших противников. Пожалуй, теперь спешить — сорвать дело…
Начались горячие споры, и так как городских товарищей, сторонников Вавилова, было больше, то решили всеобщую стачку перенести на конец лета, исподволь подготовляя к ней рабочих.
Когда расходились по одному из конспиративной квартиры, Антоныч шепнул Шохину и Потапову, чтобы они зашли к Мезину.
Спускались под гору разными дорогами, поэтому когда Федулов и Мезин пришли домой, Григорий и Алексей уже пили чай.
— Поешьте хоть немного. Разговорами сыты не будете, — пригласила мужа и Антоныча хозяйка дома Феона Семеновна, высокая, полная казачка с пышными косами цвета спелой пшеницы.
Она поставила кушанья перед запоздавшими и налила им по чашке чая.
— По нашей вине Вавилов ведет меньшевистскую пропаганду в городской организации. Они не готовят рабочих к революции, а путают, — заговорил Федулов, как только за хозяйкой закрылась дверь.
— Ты, Антоныч, малость преувеличиваешь, — перебил его Мезин. — Знамо дело, городские не то, что железнодорожники, но многие уж раскрыли глаза…
— Мне кажется, что забастовку у нас надо связать с омскими, — словно размышляя вслух, произнес задумчиво Потапов.
— Верно, Гриша! — живо отозвался Алексей. — Если в Омске и Петропавловске сразу забастуют железнодорожники, вся купеческая машинка остановится. Да еще подгадать к ярмарке…
— В этом вы правы, но ярмарка-то начнется осенью, а пословица говорит: «Дорога ложка к обеду». Сейчас по всей России идут забастовки, надо и в нашем глухом краю будить людей, не отставать, — сказал Антоныч, отодвигая стакан и вставая. — Я позвал вас к Степанычу затем, чтобы обсудить, каким способом лучше развернуть революционную работу на Спасском медеплавильном заводе с его рудником и угольными копями. Это далеко от нас, но все же ближе, чем от Омска. Кроме того, там поблизости уже кое-что есть — наш Палыч. Теперь ему нужно смелее вести работу…
— Все это верно, а как… — начал Мезин.
Антоныч подхватил:
— Возможность есть, Степаныч. У нас в депо работают двое — Иван Топорков и Исхак Кокобаев — организаторы забастовки на угольных копях в тысяча девятьсот первом году. Вернуться в Караганду им нельзя, но на рудники можно — шахтеры. Остановить рудники — станет и завод. По пути они заедут к Палычу, свяжутся с ним. Кокобаев — киргиз, его родные братья кочуют возле рудников, те, коль потребуются, помогут забастовщикам хлебом и мясом. Деньги на дорогу мы соберем, а уедут они с акмолинскими возчиками. Что вы скажете?
— Неплохо придумано, — после минутного молчания откликнулся Алексей.
Остальные утвердительно кивнули.
— А ты с ними говорил? — спросил Григорий.
— О поездке — нет, а о революционной работе — не один раз. Ребята горят желанием работать, поняли свою ошибку…
— Какую? — быстро перебил Григорий.
— Забастовка сорвалась из-за неверия в свои силы большинства рабочих, а они обиделись на товарищей, рассчитались и уехали в Петропавловск, — ответил Антоныч.
— Тогда и медлить нечего… Берусь достать деньги и договориться с попутными возчиками, — предложил Мезин.
