– Будет труп, опять скажут: «Врачи виноваты».
– Нам-то что?
– За державу обидно.
Я подумал, раз эти две – не врачи, мое дело совсем плохо. Боль в животе резанула так, что хотелось орать, но я физически не мог издать ни звука, даже мычать не мог. Судя по разговору, я точно в больнице, и меня покусала какая-то собака. Но это чушь, я же помню, как сюда попал. А почему так больно и что эти две несут?
– Ладно, мне еще этаж мыть. Убирай.
Громыхнуло жестяное ведро, и лампочки на потолке сдвинулись. Вперед, вперед и вперед. Я понял, что меня куда-то везут, хотя по-прежнему ничего не видел вокруг, кроме этих лампочек. Даже не видел, кто везет. Хотел спросить, и опять не смог даже открыть рот. Свет вспыхнул перед лицом, тотчас погас, и стало темно и холодно. Ужасно болел живот.
Меня как будто парализовало. Хотелось вскочить, завопить, а я не мог даже пошевельнуться. Меня окружала темнота, и мелкие щипки холода продирались сквозь кожу, заглушая боль. Я продрог. В морг меня отправили, что ли? Очень похоже: здесь холодно, и я не могу пошевелиться. Мама! Как там называется это состояние, когда человек кажется мертвым, а сам вполне себе живой? Живой, а его хоронят?
Я пытался уговаривать себя, что такое было только в глубоком Средневековье, с его средневековой медициной и такой же диагностикой. В современности это просто невозможно, но факты – упрямая вещь. Я в холодном темном месте, и я не могу говорить и двигаться!
Осознав это, я стал дергаться изо всех сил, ну то есть пытаться, и орать тоже. У меня было чувство, что я хочу вырваться из собственного тела, которое стало чужим и тяжелым. Каменные руки и каменые ноги не хотели слушаться, но мерзли, отчаянно мерзли, как живые. Я напряг связки, выдавил из себя какой-то мычащий звук, и сразу открыл глаза.
За окном шел дождь. Уличный фонарь подсвечивал капли и белые бугры подушек на пустых кроватях. На одной шевельнулась тень… Ничего, просто ветка за окном. Холод не проходил. Изнутри меня как будто разрывали тысячи мелких ледышек. Я дотянулся и стащил одеяло с соседней кровати. Темное, колючее, без пододеяльника, но кого это волнует, когда такой дубак. Я закутался в два одеяла и попробовал уснуть, но не смог. Я отчаянно мерз, как будто лежу в сугробе, а не в теплой больнице. А за окном сверкнула молния.
Обычно я не боюсь гроз, но тут в голову полезла всякая ерунда. Молния ведь может ударить, куда ей вздумается. Внизу, в одном из таунхаусов мои родители. А я здесь, может быть, я не зря оказался один в пустой палате. Если рассказы про ведьму – правда, то точно не зря. Пока я один, сюда может ударить молния, и случайные люди не пострадают. Только неслучайные. Только я. Ведьмы, они ведь умеют управлять стихией.
Громыхнуло так, что задребезжали стекла. Я плотнее закутался (холод не проходил) и вслух зубубнил дурацкую присказку: «Огонь-вода, не тронь меня». Это, кажется, осам говорят, но я другой не знаю. Молния за окном сверкнула ближе. Я ведь не боюсь гроз. Совсем не боюсь… Холодно. Я сидел на кровати (все равно не уснуть), кутался, стучал зубами, бубнил свой нехитрый заговор. А в углу напротив застонали.
Я так вздрогнул, что в животе кольнуло. От этого вырвался непрошеный вопль и потревожил моего соседа в углу. Он опять застонал, и я разглядел кое-как, на какой кровати он лежит. Свет фонаря с улицы туда почти не попадал, вот я и не увидел сразу. Наверное, его привезли, пока я спал. В темноте был виден только белый пододеяльник и темные волосы на подушке.
– Вы как там? Я вас не видел. Медсестру позвать?
Сосед что-то промычал, потом четко сказал: «Кукла!» – и захрипел, как в кино. Я не знал, что живые люди так могут. Конечно, вскочил (боль в животе опять резанула, но ходить было можно), подбежал к нему. Парень как парень. Лехе нашему ровесник. Закрыт одеялом до подбородка и весь утыкан капельницами. Надо, наверное, позвать медсестру. Я уже развернулся, а он сказал:
– Стой! Не уходи, а то она меня достанет.
– Кто? Да я просто медсестру позову…
– Нет никакой медсестры. Не уходи, слышишь?
Я подумал, что парень бредит, мне под наркозом и не такое виделось. Решил не спорить и потихоньку попятился к дверям, бормоча: «Конечно-конечно».
– Стой! – взревел мой сосед. В этот момент я уже дернул ручку двери, и мне стало по-настоящему страшно.
Дверь была заперта. Я дернул, потянул, толкнул, дернул-потянул-толкнул, дернулпотянултолкнул… Дверь была как будто замурована, она вообще не двигалась. Не шаталась, не ходила ходуном, когда дергаешь ручку. Она стояла намертво, куском дерева, вросшим в стену, а этот на кровати еще громче орал:
– Не уходи!
Я подумал, что на такие вопли медсестры должны сбежаться сами, и прислушался. Где ты, где, долгожданный стук каблуков по коридору, появись, пока я не сошел с ума в компании буйного!
– Ты еще здесь?
Молния за окном сверкнула совсем близко. В коридоре было тихо-тихо, я прислонил ухо к замочной скважине и услышал белый шум. Как в телефонной трубке. Что ж такое? Отчаявшись, я разбежался и долбанул в дверь плечом. Боль моментально отозвалась в животе, а уж потом в ключице, но чертова дверь так и не шелохнулась.
Я забарабанил в нее кулаками и завопил почему-то:
– Я здесь! – Как будто кто-то меня искал. Ах да, сосед.
Он даже успокоился, услышав мои вопли. Шумно выдохнул, шевельнулся…
– Эй, мы заперты. И медсестру не дозовешься… Апокалипсис прям.
Он шевельнулся странно, мне показалось, что он махнул рукой. За окном опять сверкнула молния. И этот еще… Чем я-то могу помочь? Ему и воды, наверное, нельзя, если он после операции.
– Что с вами?
Он, казалось, меня не слышал. Лежал и что-то бубнил в потолок, от наркоза еще не отошел, точно. Я стоял, прислонившись к двери, одним ухом слушая тишину в коридоре, а другим – соседа. Слов было толком не разобрать, я выхватил только: «лес», «ведьма», «хана». А потом он распахнул глаза, блестящие в темноте, и совершенно четко произнес:
– Береги куклу.
Я опять подумал, что он бредит, и он, будто подтверждая мои слова, забубнил так монотонно, будто рэп читает: «Глина, волосы – чушь, глина, волосы…»
На меня опять накатил холод, за окном громыхнул гром. Молния сверкнула прямо в окна и осветила лицо моего соседа. Зрачков у него не было.
Наверное, мне показалось тогда, но подойти посмотреть я уже не решился. С криком я вскочил на свою кровать и подобрал ноги, как будто от мышки спасаюсь, глупо. Тогда я шумно опрокинул тумбочку (ну явись же, медсестра, хоть на грохот падающей мебели!) и стал отвинчивать ножку – какое-никакое оружие. Меня продирала дрожь, то ли от холода, то ли от происходящего. Ножка поддавалась плохо, засаленная годами, она выскальзывала из рук. Я взял полотенце, и пошло веселее.
Сосед все еще бубнил про глину и волосы, а я наконец-то отвинтил ножку. Винт из нее торчал тоненький и длинный – то, что надо. Заточить бы еще… На пробу я ткнул ножкой в ладонь и взвыл, не рассчитав удара. Кровь моментально залила простыни, я намотал полотенце на руку, чтобы остановить. Жесткое, вафельное, оно больно впивалось в рану. Свободной рукой я сжимал ножку от тумбочки. Холод, продиравший меня до костей, казалось, усилился. Я смотрел на соседа, не зная толком, чего от него ждать. Казалось, если он захочет, легко встанет и доберется до меня. Но он только нервно мотал головой, как будто потерял меня из виду. И все бубнил свое: «Глина-волосы-чушь». Я сидел и потихоньку пальцем пробовал остроту винта на ножке тумбочки. Так и уснул с этой ножкой.
Глава VII
Больница
Проснулся я от телефонного звонка. Мать радостно сообщила, что молния ночью повредила трансформатор, и весь поселок теперь без электричества. «Телик не посмотришь, ноут надолго не
