капеллану[6] за советом, рассказала ему все, а он велел прислать к нему Иржика. Тот пошел, и господин капеллан сам все устроил. Через три недели мы обвенчались, и после этого он еще окрестил бесплатно нашего Вашичека.
— Господин капеллан хорошо относится к беднякам, это правда. А что сказал Иржи?
— Он был очень доволен, а раньше ведь делал вид, что ему все равно. Он любит господина капеллана, и, если тому бывает нужно что-либо сделать или куда-нибудь послать, Иржи берет это на себя, даже если приходится работать ночью.
— Вот у тебя было так,— снова начала старуха,— a у Карасковой по-другому. Мать бранила Иозефа за то, что он берет батрачку, хотя сам — каменщик, зарабатывает порядочно и мог бы жениться на дочке ремесленника. Его мать уже умерла, но какая это была баба! Нет и нет! Не хотела давать разрешения, и господин капеллан и учитель уговаривали ее, но, боже упаси, голова у нее была, как каменная стена. А что из этого вышло? Карасек все же Катержину не бросил, а у старухи прибавился еще один грех на душе. Потом Катержина хотела пойти к свекрови с ребенком, чтобы она благословила их, но старуха передала, что выгонит сноху метлой вместе с ее байстрюком.[7] Она обругала Катержину так, что со стороны можно было подумать, будто в бедной женщине на волос честности нет. От одного этого можно зачахнуть.
— Это была баба-яга,— перебил ее кто-то.
— Даже сыну было с ней так тяжело, что он уже собирался уйти из дому, если бы бог не нашел другого средства и не взял старуху к себе. Только на смертном одре она одумалась и благословила их.
— А у старухи были деньги? — спросила Андула.
— Вот именно: ничего после нее не осталось, хватило только на то, чтобы одеть ее и похоронить.
— А чем же она так гордилась?
— Тем, что ее мамаша была родной дочерью барина, а ее дядя — духовным лицом. Начхать на это! У моей тети, говорят, есть где-то мельница, но какое мне дело, если она мелет не для меня. От такого родства столько же пользы, сколько от старой тряпки. Да, да, все из-за того, что старая Караскова не хотела смешивать свою благородную кровь с батрачьей и мучила своих детей. После ее смерти жить им стало легче и лучше; Иозеф зарабатывал много, у Катержины было вдоволь работы у господ. Она хорошо одевала своего мальчика Войтеха. Я с удовольствием смотрела на них, когда они шли втроем из церкви. Любо было поглядеть! Боже мой, как недолго им пришлось жить вместе! Когда я сейчас смотрю на нее, плакать хочется. Как-то она дала мне юбку, и не раз я получала от нее горшочек супа. Не будь я так стара и бедна, что самой есть нечего и негде голову приклонить, я поделилась бы с ней всем, что у меня есть. Пока я жила в комнате, я иногда ходила ей помогать, но когда им пришлось перебраться в каморку, все кончилось. Она не хотела больше ничего принимать от меня, говоря, что у меня самой ничего нет.
— Боже! — начала снова одна из женщин, когда та умолкла.— У меня мурашки по спине бегают, когда я вспоминаю, как упали леса с Карасеком. Я как раз была на той улице и вдруг слышу крик: «Иезус, Мария, леса у Опршалка упали! Карасек убился!» Я видела Караскову, она была бела как мел, когда бежала туда. Лучше бы господь сразу взял его к себе, чем человеку так долго мучиться,— у нее сохранилось бы по крайней мере несколько дукатов и ей не пришлось бы побираться.
— Скажите, пожалуйста,— проговорила старуха,— так только говорится, но за любимого человека можно отдать всю кровь. Катержина была рада, что ее мужа принесли живым. Она ухаживала за ним, день и ночь работала, чтобы добыть ему все необходимое. Она всегда говорила, что не жаловалась бы, если б он остался в живых, хоть и калекой. В то время бог помог ей родить второго мальчика. Но и это ее не сломило. Однако спустя десять недель муж ее все-таки умер, и тогда у нее словно крылья подрезали. Она слегла и с тех пор еле ноги таскает.
— Однако, говорят, что ей много помогали; госпожа Опршалкова, с дома которой упал Карасек, постоянно что-нибудь ей посылала.
— Эх, милые, кто одевается в дареное, ходит без юбки. Долго быть щедрым дело трудное. А попрошайничать Катержина не станет. Она многое распродала, когда муж был еще жив; сами знаете, если комару вырвать ногу, сразу и кишки полезут,— болезнь, потом слабость — и готово дело.
— Но ведь она раньше много шила на господ.
— Шила, пока жила в хорошей комнате, а когда поселилась в каморке, ей перестали доверять хорошую работу, давали только починку или вязать чулки. Что она за это получала? Конечно, такая несчастная, больная женщина с двумя детьми каждому в тягость. Войтеха хотели взять пасти гусей, а она не отпустила его, вот и начали ее ругать, что она много о себе думает и не заслуживает жалости. А что бы она, бедняжка, делала без этого мальчика, ведь он нянчит ребенка, когда она сама не может. Но какая от этого польза, теперь ей уже совсем плохо — кто заступится за бедняжку? Один бог ей поможет... Кто не знает, что такое несчастье, тот и не поверит.
— Если нет своего угла, то и голову негде приклонить. Говорят, сегодня сюда приходил барин, сказал, чтобы батраки не пускали к себе ночлежников и чтобы люди не спали вповалку, потому что опять появилась моровая болезнь.
— Я сама там была,— добавила одна батрачка,— когда утром приходил барин; он сказал, чтобы мы не пускали к себе ночлежников, проветривали каморки и не ели всякой дряни. Ну и оборвала же я его, мои миленькие. «Барин — сказала я,— мы будем охотнее есть мясо и клецки, чем крапиву, лебеду и картофель, только будьте добры платить нам столько, чтобы мы могли покупать все это; богатый ест, что хочет, бедный — что имеет. Мы проветривали бы наши каморки, но окна открывать нельзя, потому что, как вы изволите видеть, в раме только одно стеклышко, а рама эта прибита к стене. Дверей мы не открываем, так как боимся, чтобы кто-нибудь не взял то немногое, что у нас есть, когда мы уходим из дома на целый день. И картофель мы вынесли бы из комнаты, если бы имели возможность хранить его где-нибудь в другом месте. Мы и ночлежников пускать не станем, если вы, барин, снизите нам квартирную плату». Он не ответил ни слова и ушел, как будто его укусила собака. Но я все-таки отвела душу и подумала: «Теперь ты будешь знать!»
— Умирать никому не хочется — ни бедняку, ни тем паче богатому, но смерти не избежишь, крестом ее не прогонишь и не упросишь. Почему же нам не помогают, если за нас боятся? — сказала старуха.
— А что же вы думаете, разве пес лает ради деревни, а не ради себя? Он боится за свою шкуру. Зачем нам помогать, пока мы не умираем с голоду, времени будет достаточно и после,— опять сказала та же насмешница.
— Ну, вот,— снова начала старуха,— когда в прошлом году появилась комета, люди говорили, что это не к добру. Так и получилось. Дорогие мои, чем дальше, тем хуже, да спасет и не оставит нас господь бог!
— Если бы не было нуждающихся, не грело бы солнце! — воскликнула насмешница.
— Ты с самого рождения дерзка на язык,— сказали ей другие.
— Я сердита на нашего барина,— продолжала она,— на самом деле тридцать рейнских за такую каморку — разве это дешево? Если хотят проявить к нам какую-то милость, пусть устроят за эти деньги человеческое жилье, а не скотское. Мы здесь долго не останемся, ему придется позаботиться о других рабочих. А мы пойдем к помещику. Там тоже много не заработаешь, но зато не будешь считаться последним человеком, как здесь. Мой муж справится со всяким делом. А если ничего другого не найдется, никто не станет меня попрекать детьми,— этого я простить барину не могу, и оттого я сегодня сама отказалась от работы, даже мужа не стала ждать. Он, наверное, согласится со мной.
— Вот как? — удивились все.
— Кто позволит себе попрекать человека детьми, тот против бога... А вы знаете, что я ему сказала?
— Нет, не знаем, расскажи. Уж больно ты смелая, Дорота.
— Как только я ему ответила, когда он стал говорить о чистоте, он ушел, но, вероятно, рассердился и вскоре пришел снова. Сказал, что у него потерялся цыпленок и что мы, наверное, знаем, кто его взял. Подумать только! Я готова была вцепиться ему в волосы.
— А вчера я сама видела,— отозвалась одна из женщин,— как жена приказчика варила цыпленка.
— Ну, вот вам. А если сказать ему об этом, он не поверит. Ну, я ответила, что ничего не знаю. Тут он
