вышедшим в Москве дневникам 1916–1918 годов, Александр Бенуа готов был на любые перемены власти, лишь бы остановить войну, взывал к любым радикалам, чуть позднее возлагал надежды на Ленина и Троцкого, с надеждой ждал их прихода — и дождался…
В эти годы (1916–1918) на страницах дневника А. Н. Бенуа то и дело мелькает имя Яковлева. В записи за 1 февраля 1917 года Бенуа сообщает:
«Саша Яша сочетался законным браком с Каза Розой. Я их жалею обоих, но пожалуй, его в особенности. Хуже такого сочетания трудно себе представить… Я поздравил Яковлева с браком, но он отозвался на это очень странно и, скорее, кисло».
Почтенного Бенуа смущала ненадежность этого богемного брака. Может, смущало и то, что невеста была уже на восьмом месяце беременности (22 апреля 1917 года у Яковлева родился сын, о котором мы услышим в дальнейшем не больше, чем о дочери Шухаева).
В том же феврале произошла в России революция, почти демократическая, из тех, что называют сейчас «бархатными» или «оранжевыми». Появилось довольно еще пристойное, хотя и временное, правительство: в нем были вполне интеллигентные, и даже вполне бескорыстные люди, вроде князя Львова или В. Д. Набокова). Была назначена дата выборов в Учредительное Собрание, однако русская демократия была слабой, Временное правительство не смогло покончить с войной, сладить с разбегающейся армией, с неистовыми толпами, с началом разрухи… Россия пошла вразнос. Большевики, получившие на выборах довольно унизительное меньшинство голосов, совершили (не без щедрой денежной помощи немецкого генштаба) государственный переворот и просто «подобрали власть на мостовой», разогнав парламент. Тогдашний дневник Бенуа регистрирует бурные события тех дней. Иногда Александр Николаевич даже не выходит из дома, но терпеливо записывает рассказы гостей. Ну а частый его гость, любопытный до всего на свете Саша Яша хочет все видеть своими глазами и то и дело попадает в переделки. И тогда в дневнике Бенуа появляются записи вроде этих вот, сделанных в июле 1917 года:
«…Художник Яковлев не устоял перед любопытством, помчался в центр города и, прибыв на место главного боя у Публичной библиотеки, был вынужден вместе с другими пролежать несколько времени плашмя на мостовой, пока шла особенно опасная пальба и улица после нескольких залпов усеялось убитыми и ранеными».
«…Еще не кончилось шествие, как послышалась вдали трескотня и шлепание выстрелов… Все эти толпы… повернули и стали улепетывать… Саша Яша не без удовольствия (в глубине же он «сатириконец», и это только при мне он прикидывается, что относится к событиям беспристрастно) настаивал именно на позорном оттенке этого бегства христолюбивого воинства от опасности… Сам Саша Яша примостился на лесенке, ведущей в подвальный этаж, и там просидел несколько минут, после чего отправился обратно».
Яковлев попадал и в другие подобные переделки. Попадал он и на многочисленные заседания и обсуждения, где видную роль играл почтенный А. Бенуа. Началась перестройка всех и всяческих учреждений, в том числе, и художественных. Весной решался вопрос «быть или не быть Академии художеств», — сообщает Бенуа. Профессора надеялись сохранить свои места, но Бенуа высказывал подозрение, что это им «едва ли удастся, ибо брожение против них учеников, поставивших пригласить Сашу Яшу, Шухаева и Савинова — очень сильно».
Авторитет преподавателей из мастерской Кардовского стремительно растет. Желая углубить изучение старых мастеров, технологий и методов их живописи, Кардовский, Яковлев, Шухаев, Н. Радлов и другие создали «Цех Святого Луки».
Впрочем, довольно скоро вся эта суета Яковлеву наскучила, и тем же летом он уехал на Дальний Восток использовать вторую половину своего пенсионерского заграничного путешествия. Это был разумный и своевременный поступок: ко времени большевистского переворота Яковлев уже добрался в далекий Пекин. Впервые с самого их знакомства в мастерской Кардовского он надолго расстался с неразлучным своим другом Шухаевым, оставшимся в Петрограде.
А в Петрограде произошли известные всем события. Первое время, даже после большевистского переворота, Александру Бенуа еще удавалось кормить гостей «обедом по-старинному» и уповать на большевиков, которые принесут мир. Записи в его дневнике тому свидетель:
«Даже теперь их (большевиков. —
И после переворота Бенуа не утратил авторитета в кругах искусства и с увлечением продолжал заниматься не только собственным творчеством и коллекционированием живописи (время для коллекционеров было замечательное, многие коллекции уже голодавших петроградцев распродавались задешево), но заниматься также делами руководства культурой, занимая всякие высокие посты. Бенуа бывал на совещаниях у народного комиссара Луначарского и у Горького, где появлялись «новые люди», причем иные из них (как Шагал, Пунин, Лурье, Штернберг) даже имели комиссарское звание. Самой яркой звездой в этих кругах была в те дни молодая журналистка Лариса Рейснер, которую Бенуа часто упоминает в своем дневнике: «прелестная Лариса — мадонна Петрограда — весьма несносная форма провинциализма…»
«Половцов волочился за красавицей Ларисой, которая млела от удовольствия»… «видно, что она уверена в том, что перед ней все пути раскрыты — менада любви с ее голубым миром очень мила»… «певучие фразы “первой ученицы этого класса… нежно-величавой (все же очень милой) Ларисы”…»
Обремененный старой и новой семьей, а также преподавательской работой Шухаев стал в ту пору писать ренессансного стиля портрет Ларисы Рейснер, стараясь передать несколько тяжеловатую тевтонскую красоту этой большевистской валькирии…
В январе 1918 года чуть не семь десятков офицерских портретов, написанных Шухаевым в пору его работы над картиной «Полк на позиции», были показаны на очередной выставке общества «Мир искусства». Работы художников нового поколения мирискусников (Шухаева, Григорьева, Чехонина), показанные на этой выставке, немало смутили столпа общества «Мир искусства» Александра Бенуа, который так рассказывал о вернисаже выставки в своем дневнике:
«Шухаев, занявший три четверти Растреллиевского зала, и Борис Григорьев, занявший остальную четверть его и весь купольный. И вот именно они дают столь определенное свидетельство гниения, разложения, кошмарной пустоты душевной, что все остальное уже кажется лишь незначительным придатком… Шухаев выставил целый взвод кавалерийских офицеров, смесь лошадиных болванов, эффектно, но по существу плохо нарисованных гримасничающих хулиганов… И все это, слитое с самой пошлой сатириконовщиной, дает в итоге то самое амбре трупа, от которого только хочется бежать, крича благим матом от ужаса. Что за птичий мозг какого-то упрямого дятла! Недаром он сам — с крошечной востроносой головой на длинном теле птицы».
Впрочем, и неудачи, и расхождения во вкусах еще можно было бы пережить, если б не стали реальностью первые результаты непрерывных войн и социалистического «эксперимента». Отныне ни преподавание в двух-трех местах, ни прочие труды не могли спасти семью художника от голода. В Петрограде стали исчезать продукты питания. Город по-прежнему лежал в окружении деревень, полей и огородов, но любые попытки горожан и крестьян наладить обмен продуктами жестоко преследовались властями (попытки эти назывались «мешочничеством» и «спекуляцией»). Большевистская власть выдавала гражданам скудные пайки, с их помощью достигая послушания освобожденных подданных и поддерживая накал их революционного энтузиазма в оголодавшем и насквозь промерзшем городе. Понятно, что пайки (как и позднее лагерные пайки) различались по категориям, были строго дифференцированы. Комиссарский паек был не чета беспартийному (то есть, долгожданная «свобода» не принесла вожделенного «равенства»). У профессора Академии художеств Шухаева и его новой жены Веры Гвоздевой, работавшей «ассистентом» в Доме искусств, пайки оказались довольно скудными. Вот как вспоминала о тогдашней жизни Шухаева и его новой семьи младшая сестра его жены Мария Гвоздева:
«…в октябре — новая революция. Ой, какая голодная и холодная. Я помню — очень долго выдавали овес. Он был нечищеный, с шелухой, как лошадям… Сначала нужно было его сутки варить-парить, потом пропускать через мясорубку. Потом протирать через решето, на решете остается, хоть и не вся, шелуха…
