Европу. Зиновий привез первую красавицу петербургского Серебряного века в Париж и жил с ней счастливо, по ее утверждению, по меньшей мере года два, причем произвел на незаурядную женщину не меньшее впечатление, чем ее самый первый муж Андреев (всего их было у нее, если верить ее рассказу, только четыре).
Молодой нижегородский революционер-подпольщик, брат знаменитого ленинца Якова Свердлова (того самого, что так таинственно умер от «заразной испанки», но отчего-то не заразил общавшегося с ним до последней минуты Ленина), крестник Горького, подарившего ему свою девичью фамилию, участник Первой мировой войны, потерявший на войне руку, офицер Иностранного Легиона, знаменитый герой- любовник, агент французского МИДа (а может, и не только французского), а позднее — агент и «компаньон» де Голля, одним махом произведшего его из капитанов в генералы, Зиновий Пешков дружил с целым светом — скажем, с «папенькой» Горьким, с его агентурными женами (М. Андреевой и М. Будберг, причем, к первой из них он обращался в письмах так нежно, что не знаешь, что и подумать), дружил с множеством самых разных людей. Французская полиция была в смущении от его контактов с большевиками, но Второе бюро французского МИДа своего агента в обиду не дало. Может, и большевики остались не в обиде… При этом Зиновий был, похоже, человек православный. И человек светский. Это отмечала и Саломея, сама женщина в первую очередь светская и просоветская:
«Он — абсолютно светский человек. Интересы у него чисто авантюрные. Понимаешь, ему надо было все знать, знать, смотреть, видеть, куда-то мчаться, сражаться. Это был настоящий авантюрист в хорошем смысле слова: войны, путешествия, знакомства и никаких препятствий!»
Не характеристика, а робот-портрет шпиона. Но вероятно, с точки зрения Саломеи, шпиона «в хорошем смысле», каким был (по мнению их друга И. Берлина) и четвертый муж Саломеи, богатый адвокат Гальперн. Работала ли на какой-нибудь из МИДов сама Саломея, нам неизвестно. Известно только, что дочь ее стала пылкой коммунисткой, что сама она дружила с видными коммунистами и агентами коминтерна, что под старость она была пламенной сталинисткой и что московский МИД ей «доверял» в послевоенные годы очень долго — до самой ее смерти. Так что назвать встречу Яковлева и Шухаева в Париже с Саломеей и то горячее участие, которое она приняла в судьбе друзей-художников, крупной удачей можно только с определенной точки зрения. Вполне вероятно, что именно Саломея представила Сашу Яковлева Люсьену Вожелю, а Вожель, познакомившись с работами Яковлева, стал его поклонником и издателем его альбомов. Знакомство это привело также к тому, что Яковлев и Шухаевы часто проводили воскресные дни в лесу Сен-Жермен, в старинном имении Фезандри, которое снимал Вожель. Но может, также и к тому, что невозвращенец Яковлев и беженцы Шухаев с женой Верой до поры сохраняли (и углубляли) добрые отношения с советскими властями, а также местной коминтерновской элитой. Может, благодаря этим знакомствам они чаще других выставлялись в разных городах мира (в том числе и в Ленинграде) и получали больше заказов — это немалого стоит. И все же… Думается, не будь Саломеи, ее коминтерновских друзей, Вожеля и прочих — может, не вернулись бы Шухаевы на родину в разгар Большого Террора, не были бы арестованы, не ходили бы под конвоем, спокойнее спали бы по ночам, не слыша лая сторожевых собак, не провели бы десять лет жизни на «чудной планете» Колымы, не дрожали бы снова в 1949, потом снова в 1953… Может, преподавал бы Шухаев где-нибудь в Бостоне или Чикаго, жил бы на Лазурном Берегу Франции — в честной скудости или умеренном богатстве — трудно нам угадать, что случилось бы, если бы… Трудно и даже невозможно. Но можно рассказать о том, что было, что случилось. Тем более, что другие знатоки помалкивают…
Все началось чуть не сразу после их встречи в Париже. Двум петербургским друзьям Саше Яше и Ваське удалось здесь добиться редкого процветания. Шухаев так об этом и написал их учителю Кардовскому — написал с непривычной для него, но вполне уместной сдержанностью и осторожностью:
«Если можно говорить о каком-то нашем быте теперь, что невольно заставляет вспоминать прошлый быт».
Подобную жизнь в чужом городе (при сравнении ее с жизнью других эмигрантских художников) и можно было, наверно, назвать «процветанием». Для эмигранта-художника оно могло считаться завидным. Посетив в описываемое время мастерские Шухаева и Яковлева, художник Константин Сомов написал о них сестре в Россию:
«Живут… они оба в сердце Парижа, в центре ночных ресторанов и увеселений — на Монмартре. У обоих прелестные мастерские…»
Кроме мастерских, у обоих художников были неплохие квартиры. Шухаев был настолько мало стеснен в средствах (и оставался в столь добрых отношениях с большевиками), что выписал в гости из Ленинграда тещу, а также Верину сестру-студентку Марию, которая прогостила в Париже целый год (художник снял ей квартиру) и ездила вместе с Василием и Верой на средиземноморский остров Порт-Кро, где Шухаевы жили подолгу, иногда до четырех месяцев на вилле «у богатых друзей».
На одной из тогдашних фотографий Шухаев и Сергей Прокофьев красуются рядом с роскошными своими новыми автомобилями. Прокофьев испытывал, судя по его дневнику, некоторую неловкость от того, что заработал деньги на машину, «съездив в нищую Россию», но Шухаеву стесняться было нечего, он заработал деньги на месте и отправился на своей машине в Марокко, ради нового заработка и нового экзотического путешествия.
Это было позднее, но уже осенью 1925 года Шухаев рассказывал в письме Кардовскому о каникулах на «своем острове»:
«Мы жили в этом году там же, где почти каждый год проводили лето у нашей приятельницы- француженки, имеющей заброшенный порт на почти необитаемом острове недалеко от Тулона. Обычно проводили здесь лето небольшой компанией человек в шесть. Наша хозяйка — довольно богатая женщина, у нее есть яхты, моторная лодка и несколько гребных и парусных лодок. При помощи этого флота мы сносимся с берегом, и привозится оттуда все продовольствие. Кроме нас шести еще прислуга в количестве пяти человек (капитан, механик, матрос, кухарка и горничная). Это все обитатели форта, да еще на острове человек 50 рыбаков — вот все население острова, который к тому же очень красив, покрыт сосной морской и различными пахучими кустарниками».
Подробнее описала живописный малообитаемый островок на Средиземном море сестра Веры юная Мария Гвоздева (тоже ведь архитектор и художница, ученица Шухаева), которую супруги Шухаевы брали с собой на остров летом 1924 года. Вот как она вспоминала полвека спустя:
«Остров настоящий южный. Скалы. На скалах росли только агавы. Только там я и видела их цветущими. Сама агава высотой около метра выкидывала стрелку, как хорошая береза, высотой в два этажа. На верхушке появлялось соцветие желтого цвета, по цвету больше похожее на нашу примулу, только диаметром больше полуметра. Цветок увядал, тогда и ствол увядал и поникал на землю. Очень красиво это выглядело. На откосах скал распускались цветы камнеломки, красные, оранжевые. В саду у дома росло, кроме того, большое фиговое дерево, плодов давало массу… В воде у берега водились крабы, звезды, и наши молодые люди доставали раковины-двустворки, тоже невиданно громадные, сантиметров по 60».
Остается уточнить, что речь идет о крошечном (четыре километра в длину и два с половиной в ширину) заповедном островке Йерского архипелага Порт-Кро. В эпоху Ренессанса Иерские острова называли Золотыми островами, и не трудно догадаться, отчего. На закате солнце ослепительно золотит скалы.
