таланта:
«настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев».
Бенуа высказал тогда надежду, что Яковлев еще «покажет себя… вне “спортивного атлетизма”, а в настоящей стихии художественного творчества, с настоящим прислушиванием к внутренним голосам… Я уверен, что он станет еще вполне художником».
Признав, что Александр Яковлев «успел завоевать мировое признание», что «он создал целый музей своих произведений, он занял прочное место в истории искусства нашего времени», Бенуа заявляет, что «стать вождем Яковлеву все же не досталось, и он отошел в вечность, как явление чисто индивидуального порядка. Он феномен, но не из тех чудес, что создают и оставляют после себя известную “религию”».
Бенуа пишет, что смерть настигла Яковлева в момент, когда он готов был к созданию того, к чему готовился всю жизнь, когда он «как раз собрался совершенно “бросить атлетику”, успокоиться, сосредоточиться, использовать весь… опыт, когда ворвалась к нему Незнающая Пощады и в несколько дней сломала это здоровье, казавшееся железным, положила предел существованию, которому были обещаны еще десятки и десятки лет».
«Нынче среди зимы Яковлев пригласил меня к себе и показал мне то, что он только привез из своего любимого Капри, и то, чем уже успел заняться по своем приезде. При этом он, вообще очень не любивший “открываться”, несколько раз повторял одну и ту же мысль, которая очевидно служила ему как бы путеводной на ближайшее будущее. — “Я не стану теперь устраивать выставку, я хочу воспользоваться тем, что я сейчас (после американского пребывания) совершенно обеспечен на целых два года, чтоб всецело разработать то, что я вам показываю, и еще многое такое, что я задумал.” — Иначе говоря, Яковлев хотел сосредоточиться и уйти в себя, добраться до самого существа своего призвания.
В последнее же наше свидание, состоявшееся три недели назад после панихиды по Шаляпине, он снова звал меня к себе с тем, чтоб показать сделанное за самое последнее время. Ему еще казалось, что перед ним еще столько времени».
В дальнейшем рассказе Бенуа нет указания на то, когда почувствовал исступленно работавший Яковлев наступление смертного часа:
«Ужасную трагедию должен был, поэтому, пережить, когда почувствовал, что смертный час его настал, и что все планы останутся невыполненными, что он так и не скажет своего последнего слова, что так и не успеет показать, какой большой художник в нем скрывался под художником “великолепным”. Нам же остается оплакивать, что к длинному ряду русских людей, так и не выявившихся до конца, прибавился еще один — и какой исключительной мощи!»
Итак ни Бенуа, ни Бирнбаум, последними видевшие Яковлева, ничего в нем не заметили, никакого предчувствия смертного часа…
Что до суждений Бенуа и его прогнозов… В конце концов, когда человек пишет так много, он может позволить себе много ошибок…
Вернемся однако в 1935 год, в тогдашний Ленинград, куда уехал друг Саши Яковлева Василий Шухаев, где дали ему жилье, дали персональную мастерскую в Академии, подкинули работенку в театрах и даже устроили в 1936 году персональную выставку в Москве и Ленинграде. Выставка, впрочем, привела всех в некоторое смущение — и публику и критику. Писать о ней приходилось очень осторожно: вроде бы и надо писать, но именинник наш пропадал полтора десятка лет где-то в Париже, где мог и поднабраться ненашего духа. К тому же и у нас самих тут до самого недавнего времени еще бывал ненаш дух. Это только теперь все стало ясно и понятно, что мы все как есть безусловно за соцреализм…
Писать о выставке Шухаева доверили Николаю Радлову. Уж он-то знал Шухаева, вместе создавали в 1917 году «Цех живописцев св. Луки». Так что, и «цеха» этого надо было как-то осторожно коснуться в рецензии, не упоминая, конечно, имени беспартийного этого Луки, но лягнув «так называемые “левые” течения». С этим Радлов более или менее справился. Написал так:
«В последние годы перед войной изобразительное искусство в России испытало натиск так называемых “левых” течений. Пышным цветом распускались футуризм, кубизм, отечественный супрематизм и “лучизм”, свидетельствующие о распаде буржуазной художественной культуры».
Вот тогда-то, продолжил свой рассказ Н. Радлов, на помощь маломощному «Миру искусства» и пришла безымянная как бы (не называть же, упаси Боже, имя святого) «группа Кардовского», которая должна была вести борьбу «на два фронта: с индивидуалистическим нигилизмом левых и псевдоакадемическими традициями школы». Дальше Радлов рассказывает о творческом пути Шухаева, однако ему остается еще самое трудное — сказать что-либо внятно-советское о выставке Шухаева, ибо на ней нет ни портретов боевых комиссаров, ни рабочих с серпом и молотом. Рецензент Радлов осторожно сообщает, что «выставка говорит скорее о широчайших возможностях, чем о закрепленных достижениях, говорит о прекрасной вооруженности мастера, который еще далеко не полностью нашел настоящее применение своим силам, и своему уменью».
Конечно, любой советский человек понял бы, в чем хитрые усилия Радлова, а тем более, советский искусствовед или какой-нибудь советский начальник по искусству (вчерашний комиссар или комбриг) понял бы, о чем идет речь у рецензента. Рисует приезжий художник Шухаев виолончель, или самого себя рисует. Зачем рисует? Эти его опыты народу нашему ни к чему. Ты вот нам Сталина с Кремлем нарисуй, да так нарисуй коротышку-вождя, чтоб он был как «серебряный тополь», с которым сравнил его поздний Вертинский, или запечатлей выполнение Пятилетки с трактором. Или Буденного нарисуй на лошади, как репатриант Мозалевский нарисовал. Или вообще советский патриотизм свой покажи, бескрайнюю любовь к партии и народу. Примерно это и объяснял битый искусствовед-художник Радлов небитому сорокалетнему лоху Шухаеву и читателям серьезного журнала. Объяснял, конечно, в так сказать, искусствоведческой форме (но и без особых церемоний):
«Отношение художника к миру остается нераскрытым. Перед нами скорее опыты применения мастерства к различным объектам. Кажется, даже круг его тем определен случаем, но не является органическим выводом из его мироощущения».
Очень неглупо. Какие могут быть ощущения от красивой виолончели? Вот нарисовал бы красивого Сталина в красивом пейзаже — какая была бы гамма «мироощущений» (любовь, страх, томление, избрание, сытость, слезы нежности…)
Еще Радлов попрекнул Шухаева разнообразием жанров как свидетельством «отсутствия настоящей заинтересованности, определившегося круга творческих переживаний». Попрекнул тем, что «творческое лицо автора ускользает за отточенным мастерством высказанных и переработанных приемов».
Правда, в конце рецензент Радлов нашел (не сам, видно, нашел, начальство ему подсказало) — нашел слово сочувствия и оправдания для Шухаева и объяснил, что «все эти черты — следствие той моральной обстановки, в которой протекала работа Шухаева в период его эмиграции». И тут я не могу не согласиться, хотя бы частично, с искусствоведом Радловым. Обстановка была у Шухаевых в Париже ненормальная. Ну представьте себе — сбежать ночью по льду Финского залива из подыхающего с голоду Петрограда и тут же отправиться с Саломеей пировать среди пробольшевистских коминтерновцев-шпионов, глодать кролика в вине на деньги, отобранные у голодных русских крестьян. Это было не вполне морально. Но человек слаб. Человек жаден до удовольствий. Человек честолюбив. Бывает, что потом он расплачивается за все…
В конце своей рецензии умный Радлов объяснил Шухаеву, что приезжий должен поторопиться. Что он, как говорил поэт, должен, «задрав штаны, бежать за комсомолом»
«Жизнь Советского Союза, — поучал Радлов, — насыщена тематикой, требующей активного творческого проникновения в труды и дни нового человека, активной творческой оценки, выбора, определения круга своих интересов, требующей в первую голову советского мировоззрения».
Конечно, намек этот на некоторых, которые еще не обзавелись советским мировоззрением, мог звучать по тем временам вполне угрожающе, но кончалась разносная рецензия неожиданно конструктивно:
«Мастерство Шухаева — прекрасный инструмент… Выставка эта — демонстрация его технического и формального совершенства. Дело дальнейшего — применить этот инструмент для работы в плане создания больших произведений, достойных эпохи нашей страны».
Полагаю, что последние строчки написал даже и не сам Радлов, а какой-нибудь главный редактор в
