на русской равнине, не видны были лагеря и тифозные бараки, разрушенные монастыри, убитые монахи или распухшие с голоду дети. Может, с высот его мифологии ему и впрямь чудился приход нового, высшего человечества, так что старое могло бы и потесниться, освобождая землю для нового. Может, об этом он и толковал в Москве с Луначарским и Чичериным, которому он показался «полукоммунистом — полу- буддистом».
А что людишек перебили коммунисты тьму тьмущую, то жестокостью восточного человека не испугать. Среди восторженных рериховских рассказов о мудрых ламах, ламаизме и Тибете человек не брезгливый выберет себе для чтения перед сном один — два по вкусу, скажем, вот такой:
«… высшим наказанием считается здесь лишение перевоплощения. Для этого у наиболее важных преступников отрезают голову и сушат ее в особом помещении, где хранится целая коллекция подобных останков. Около Лхасы существует место, где рассекаются трупы и бросаются на съедение хищным птицам, собакам и свиньям. На этих трупных остатках принято кататься в голом виде «для сохранения здоровья». Бурят Цибиков в своей книге о Тибете уверяет, что Его Святейшество Далай-лама выполнил этот ритуал. Очень замечательны показания тибетцев о… воскрешении трупов. Всюду говорят о воскресших трупах, которые вскакивают и, полные необычайной силы, убивают людей».
Рерих сам этого не видел, но свидетельства эти его не смутили. Так что, для обсуждения вопроса об истреблении его не дозревших до высшей мудрости современников Рерих не ошибся в поисках собеседников: и покойный махатма Ленин, и еще не добитый в ту пору махатма Троцкий, и более поздние махатма Сталин и махатма Гитлер с махатмой Пол Потом были до крайности разочарованы в отданных им во власть русских, немецких и камбоджийских трудовых массах. Щадить этих воспитанных старым миром тружеников-мещан и собственников они были не намерены. Об этом редко говорили вслух, но отзвуки этой надменности слышны там и сям, скажем, в записи беседы бисексуального француза Арагона с князем- коммунистом Святополк-Мирским. Француз сказал, что даже если погибнут три — четыре миллиона ничтожеств, храбрый новый мир не пострадает. Русский князь одобрил эту точку зрения, не подозревая, что сам угодит в число упомянутых трех (или тридцати) миллионов…
В рериховском «Послании махатм», наряду с желанием угадать волю заказчика, слышны отголоски теософических мечтаний и петербургских разговоров у Горького. Вероятно, все же в деловых московских переговорах Рериха (с каким-нибудь полномочным замом уже выходящего в тираж т. Дзержинского) было меньше эзотерических и больше профессиональных тайн. Как сообщают люди «допущенные», никаких документов на этот счет «в архивах» не найдено, но это как обычно. В былом советском быту эта ситуация нашла отражение в байке о «беспроволочном телеграфе». Искали, мол, на подмосковных раскопках телеграфные провода, но не нашли. Пришли к выводу, что под Москвой уже в V в. существовал беспроволочный телеграф.
Так или иначе. Рерих получил разрешение на путешествие по Алтаю и на переход через Монголию и пустыню Гоби в Тибет. Как пишут, разрешение было дано, чтобы «выполнить задание махатм».
Сообщения о московских визитах «возвращенца» Рериха звучат фантастически. Пишут, что он посетил Каменева, посетил вдову Великого махатмы Ильича и даже супругу Троцкого посетил. Вероятно. К махатме Троцкому у делового Рериха были коммерческие предложения. Сообщают, что вместе с приехавшим из Ленинграда братом Рерих хотел взять концессию на разработку месторождений в Алтайском крае и зарегистрировать корпорацию, носившую название священной горы ойротов — Белуха. А комитетом, дававшим концессии, еще ведал в то время махатма Троцкий. Нетрудно заметить, что мистические побуждения Рериха всегда счастливо сочетались с деловыми.
С продвижением живописи дело в Москве пошло хуже. Рерих подарил целый цикл Матрейя Луначарскому, но грамотная комиссия запретила передавать эту декадентскую поповщину в музеи, и картины отдали «возвращенцу» Горькому, чтоб тот повесил их на подмосковной даче, во дворце, отобранном еще самим Учителем у вдовы Саввы Морозова (на этой роковой даче и Учитель благополучно отдал душу, и сам Горький за ним вслед — всех тайн этой дачи не перечесть). Новые картины Рериха, несмотря на наличие в них революционных намеков, понравились Горькому все же меньше, чем старые, и он отправил их в Нижний Новгород. Не оценил — хотя ведь Рерих очень старался. На его картине «Явление срока» голова богатыря, похожая на ленинскую голову, выглядывает себе добычу на востоке, а под картинкой рериховская подпись (для политически малограмотных): «Настал срок восточным народам пробудиться от векового сна, сбросить цепи рабства».
Как и в начале 1918 г., Рерих проявил большую расторопность и предусмотрительность по части отъезда: он двинулся в обратный путь из Москвы в день похорон Феликса Дзержинского (который оказался не железным), но при этом всем знакомым и незнакомым в Москве (в том числе и корреспондентам) сообщил, что он спешит в Абиссинию. Заметал следы.
Понятное дело, что Рерихи отправились не в Африку. В поезде транссибирской дороги они поехали в Омск, а оттуда, в августе 1926 г. добрались до гор Алтая. К концу сентября 1927 г. их караван добрался до первого тибетского форпоста. А до того были на пути многие пустыни и горы, перевалы, горы, пустыни…
Конечно, время от времени до путников долетала таинственная весть о Шамбале. Не то, чтоб они отыскали реальные шамбальские поселения, но вот мчался же, например, по улицам Урги отряд конников и пел песню о Шамбале, которую сочинил Сухэ-Батор… Чем не встреча?
Конечно, ближе этого Рерих читателя к Шамбале не подпускает, а скорее всего, и сам до нее не доходит, однако чувствует, что знатоков географии и читателей, любящих мистику, надо чем-нибудь этаким утешить.
«Географ может успокоиться, мы занимаем на земле определенно место», — сообщает Рерих загадочно.
Иные из туманных сообщений Рериха о тайном шамбальском убежище способны были разволновать и самого ленивого разведчика:
«Почему же трудно принять, что группа, получившая знание путем упорного труда, может объединится во имя общего блага? Опытное знание помогло найти удобное место, где токи позволяют легче сообщаться в разных направлениях».
Нацисты поговаривали в Берлине о том, что «их направление» было для Шамбалы главным. Какие хвастунишки…
Рерих посетил на пути юрты кукунорских монголов:
«Из дальних становищ съезжались на маленьких лошадках кукунорцы к нашему стану, дивовались на снимки нью-йоркских небоскребов, восклицали: «Страна Шамбалы»! — и радовались каждой булавке, пуговице или жестянке из-под консервов. Каждый маленький обиходный предмет — для них настоящий предмет гордости. И сердце этих людей пустыни открыто к будущему».
Так, может, она похожа на Нью-Йорк, Шамбала? Стоило огород городить…
Помню, как я попал в монгольскую Ургу (Улан-Батор) через пятьдесят лет после знаменитого «полубуддиста-полукоммуниста» Рериха. Час Шамбалы и тогда еще не пробил, но местные коммунисты уже перебили к тому времени почти всех лам, а из тыщи былых монастырей оставили один (Гандан Текченлинг) — для нужд долларовых интуристов. Они отобрали у монголов их лошадок и весь скот, устроили колхозы, построили тюрьмы… Мои молодые друзья-монголы, кончавшие ВУЗы в Москве, решались рассказывать мне об этом лишь на огромной, пустынной площади Сухэ-Батора.
— Здесь никто не подслушивает, — говорили они, испуганно озираясь.
Во времена Рериха тоже было здесь кому подслушивать. Недаром посылали в то время в Ургу легендарного чекиста Я. Блюмкина. Кем он дополнил караван Рериха, мы пока не знаем, хотя перестроечная московская печать уделяла этой загадке в свое время большое внимание…
В Монголии и в пустыне Гоби Рерих записывал все то же ценное наблюдение, что и во всех прочих местах:
«Район Монголии и Центральной Гоби ожидает исследователей и археологов».
Трудное его странствие по горам продолжалось долго. Шел караван, в котором кроме жены и сына художника, были его друзья, переводчики, слуги, проводники, охранники, какие-то ламы, врач… Не знаю даже, как это можно назвать — научной экспедицией, религиозным паломничеством или разведоперацией. В любом случае это было, конечно, великое путешествие художника, самое крупное в его жизни. Путешествие, полное трудностей, опасностей, двусмысленностей и угроз, но на меньшее не соглашалась
