Тот век серебряный, те женщины стальные…

Это было написано в 1909-м. Жизнь тогда была вольной, насыщенной событиями, метаниями, странствиями (с 1906-го до 1914-го супруги Мережковские по большей части жили за границей, где Зинаида купила квартиру в парижском районе Пасси).

Конечно, бывали у нее за эти годы самые разнообразные увлечения, в том числе и любовные, вполне донжуанские (маленькая англичанка-композиторша, которая писала музыку для драмы Мережковского и одновременно предавалась любви с Зинаидой; была также некая француженка Аньес).

В 1914-м грянула Великая война, а потом, наконец, и долгожданная революция, но бескорыстные неопытные демократы (среди которых были у Мережковских и друзья и поклонники) продержались у власти недолго. К власти пришли большевики. Чтобы привести петербургских жителей к повиновению, они реквизировали все продукты питания, и только тому, кто готов был сотрудничать с ними, разрешено было на брюхе ползти за нищенской пайкой. Вот тогда Зинаида и вспомнила о своем десятилетней давности пророчестве:

В минуты вещих одиночеств
Я проклял берег твой, Нева.
И вот, сбылись моих пророчеств
Неосторожные слова.
Мой город строгий, город милый!
Я ненавидел — но тебя ль?
Я ненавидел плен твой стылый,
Твою покорную печаль.
………………………………..
Свершилось! В гнили, в мутной пене
Полузадушенный — лежишь.
На теле вспухшем сини тени,
Закрыты очи, в сердце тишь…
……………………………….
Чей нужен бич, чье злое слово,
Каких морей последний вал,
Чтоб Петербург, дитя Петрово,
В победном пламени восстал?

Будущее не внушало надежды, настоящее было позорным. Интеллигенты бежали за пайкой — к Горькому, к его гражданской жене, комиссарше Андреевой, к народному комиссару Луначарскому. Бенуа усердно служил и азартно скупал подешевевший антиквариат; то ли испуганный, то ли обманутый Блок в новой поэме поместил во главе шайки большевистских бандитов самого Христа; реализовал свой талант руководства поэзией Брюсов…

А хрупкая, неукротимая Зинаида мечтала (и писала) о победном пламени антибольшевистского восстания и страстно молила Бога о возвращении той, прежней, такой, как выяснилось, любимой России:

Не отступлю, не отступлю,
Стучу, зову Тебя без страха:
Отдай мне ту, кого люблю,
Восстанови ее из праха!
Верни ее под Отчий кров,
Пускай виновна — отпусти ей!
Твой очистительный покров
Простри над грешною Россией!
И мне, упрямому рабу,
Увидеть дай ее, живую…
Открой! Пока она в гробу,
От двери Отчей не уйду я.
Неугасим огонь души,
Стучу — дрожат дверные петли,
Зову Тебя — о, поспеши!
Кричу к Тебе — о, не замедли!

В эти страшные дни, когда холуйство и криводушие все откровеннее блистали над Невой, все пронзительней становился молитвенный стих Гиппиус (она так и говорила о стихе — «молитва»). Годовщину большевистского переворота (пышное это празднество наперебой оформляли еще не чуявшие конца художники-авангардисты и комиссары в кожанках) Зинаида отметила лишь новой молитвой, стихами о любви к Богу:

Из тяжкой тишины событий,
Из горькой глубины скорбей,
Взываю я к Твоей защите.
Хочу я помощи Твоей.
………………………….
Доверчиво к Тебе иду я.
Мой дух смятенный обнови.
Об Имени Своем ревнуя,
Себя во мне восстанови.

Она делала записи о днях революции в своих тетрадях. По сравнению с ее яростными «Петербургскими дневниками» прочие тогдашние дневники (скажем, дневник Александра Бенуа) кажутся женским сюсюканьем.

Уже загнанный более хитрым и умелым противником аж в самую что ни есть Мексику и сидящий «в бегах» некогда гордый «любовник революции» Троцкий даже в деловом письме к сыну в Париж спрашивал, как там враги Мережковские, и перечитывал, отчеркивая, ноябрьские стихи этой злобной женщины, не сумевшей восхититься ни большевистским переворотом ни (хотя бы как Блок) его доблестной матросней:

Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, воители
Давно в бегах,
И только вьются согласители
В своих Це-ках.