Патриарх Сергий

копирование программ европейских социал-демократических партий, не идущих в «религиозном вопросе» дальше провозглашения свободы совести в ее буржуазном понимании. А потому предлагалось исключить из проекта положение о религии как о «деле совести гражданина» и о «полной свободе религиозной пропаганды». «В самом деле, — рассуждал в связи с последними положениями нарком, — советским юристам придется призадуматься, как соединить некоторые статьи декрета об отделении церкви от государства с этой полной свободой религиозной пропаганды. Мне мерещится, что действительная свобода совести, как ее понимает Маркс, обеспечивается одной свободой антирелигиозной пропаганды, да и только»^[55].

В окончательном тексте конституции, принятой 10 июля, статья о свободе совести (ст. 13) выглядела так: «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы совести, церковь отделяется от государства и школа от церкви, а свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами»^[56].

В принятой первой Конституции РСФСР (одновременно и первой в истории России) были и некоторые другие статьи, касающиеся «религиозного вопроса»: предусматривалась возможность предоставлять «право убежища» иностранным гражданам, преследуемым за религиозные убеждения (ст. 12), вводились ограничения политических прав в отношении монашествующих и служителей культа (ст. 65).

С принятием конституции основные положения декрета об отделении церкви от государства стали нормой конституционного права, а VIII отдел Наркомюста призван был теперь наряду с проведением декрета в жизнь обеспечивать и контролировать соблюдение 13-й статьи Конституции РСФСР. Чтобы добиться этого, Наркомюст разработал специальную инструкцию «О порядке проведения в жизнь декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви», которая была опубликована как постановление Наркомата внутренних дел (НКВД) РСФСР 30 августа 1918 года^[57] .

Работа третьей сессии Собора пришлась на самый кровавый этап Гражданской войны. Летом и осенью 1918 года страна окончательно раскололась, начались масштабные военные действия противоборствующих сторон, арсенал Гражданской войны пополнился еще одной формой борьбы — взаимным террором. Гибли верующие и неверующие, священники и комиссары, коммунисты и беспартийные, красные и белые. Усугубило ситуацию в России и способствовало умножению жертв и страданий народа, сделало исход борьбы неопределенным и тем самым затянуло Гражданскую войну — вмешательство иностранных государств, вторжение на территорию России войск немецких, английских, японских, румынских. Добавим сюда и установление Антантой военно-экономической блокады Советской России, что было грубейшим нарушением международного права, акцией по существу террористической, немилосердной, варварской, способствовавшей усилению голода и распространению эпидемий в России, повлекших за собой гибель значительной массы населения страны.

Потому и вся работа третьей сессии Собора проходила в нервной, временами митинговой обстановке. Соборяне внутренне не могли да и не хотели принимать новой власти, по отношению к которой считали себя противниками. Политическое неприятие всего и вся советского неотвратимо переносилось на все государственные акты, касающиеся православной церкви. Это наглядно проявилось при обсуждении инструкции Наркомюста от 30 августа.

На частном совещании 1 сентября у патриарха Тихона в Троицком подворье предлагалось в качестве ответной меры ввести в стране интердикт: закрыть все церкви, прекратить повсеместно совершение всех религиозных обрядов и треб. Многие ораторы — епископы и влиятельные лица из мирян — горячо ратовали за него. Однако немало было и тех, кто возражал, указывая на то, что рядовые верующие не поддержат решения церкви об интердикте. Приведем фрагмент из сохранившегося протокола заседания, передающий остроту ситуации и трагизм положения церкви:

«А. В. Карташев. Инструкция принуждает нас к принятию грудью боя. И хотя угашать дух перед боем не полагается, но я не считаю грехом в данном случае несколько сдержать пыл наших речей. Открытый бой принимается стратегами, когда имеется налицо надлежащий дух в войсках и есть все технические средства. Если же этого нет, то приходится вести бой более уклончивый, более сложный. Того подъема духа в народе, при котором было бы возможно принять бой прямой, на почве принципиальной, — ожидать нет оснований. Итак, я рекомендую не надеяться на православный народ. Не считаю осуществимым интердикт, а предлагаю перейти к единообразной и упорядоченной борьбе на частных позициях, и в таком виде достаточно тяжелой и ответственной.

Иоасаф, епископ Коломенский. Подведомственное мне духовенство уже собирало прихожан и беседовало с ними. „У нас отобрали землю, — говорили священники, — проценты с капиталов и покосы, и дрова. Нам не на что жить, мы уйдем от вас!“ И те ответствовали: „Ну что же, уходите. Запрем церкви, да и так обойдемся“. А потому считаю я, что закрытие храмов может вызвать вздохи лишь старых людей да плач женский. Надо бы лучше сделать так, чтобы в списки учредителей входили не люди хладные и безразличные, а записывать туда проверенных мирян да монахов с их мирскими именами.

Е. Н. Трубецкой. Если мы скажем, что интердикт издается потому, что отбираются церковные имущества, отбираются архиерейские дома, то народ нас не поймет, как не поймет и истинного значения этой меры»^[58].

Думается, что в этих словах невольное и вынужденное признание того, что рядовая православная паства в своей большей части не поддерживала политической позиции церкви и не видела необходимости бороться с властью за церковную собственность.

В конце концов, решение об интердикте не состоялось. Наоборот, было признано желательным всячески «возгревать» религиозные чувства верующих посредством общественных богослужений, канонизацией новых русских святых, крестными ходами. Тогда же избрали комиссию, которой поручили выработать специальную программу мер противодействия «антихристианским» правительственным актам.

6 сентября в обращении в Совнарком Собор заявил о своем непризнании инструкции Наркомюста и потребовал ее отмены. 12 сентября Собор обсудил и принял определение «Об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания». В нем «под страхом церковного отлучения» верующим запрещалось участвовать в каких-либо мероприятиях по изъятию бывшего церковного имущества. То была еще одна отчаянная попытка не допустить национализации церковного имущества, «повесить замок» на соборы, храмы, часовни, монастыри, иные церковные дома, не допустить перехода в руки государства ни единого из «священных предметов», хранящихся в церкви. Каждый из верующих обязывался выполнять эти требования под страхом церковного наказания: отлучения, проклятия или закрытия храма.

Участие многих и многих тысяч верующих в религиозных церемониях и иных организованных церковью мероприятиях ошибочно воспринималось патриархом Тихоном и его окружением, состоявшим в основном из сторонников абсолютной, никем и ничем не ограниченной свободы религии и церкви, как поддержка их политического курса, как демонстрация несогласия с новой властью. В этой эйфории, в ожидании близкого краха советской власти (от внутренних или внешних обстоятельств) к голосу более благоразумных лиц, которые были и в самой церкви, и среди сочувствовавших ей, не хотели прислушаться. А они предупреждали, что политизация православной церкви с неизбежностью «зачислит» ее в разряд «антиправительственных», «контрреволюционных» организаций, что неизбежно приведет к столкновению с властью; указывали, что «белый террор» с его убийствами и покушениями в отношении «большевистских вождей» или рядовых граждан, с иными подобными акциями, дестабилизирующими политическую ситуацию в стране, неизбежно породит ответные со стороны государства меры. И об их характере уже можно было судить по постановлению Совнаркома от 5 сентября 1918 года «О красном терроре», согласно которому расстрелу подлежали «все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам».

По областям и губерниям продолжалась национализация церковного имущества, закрывались монастыри, из школ изгонялся Закон Божий, всякая попытка духовенства выступить в защиту интересов церкви все чаще трактовалась как «контрреволюция».