остальном я был тебе совершенно неинтересен. Главное, чтобы было кому передать имя. Чтобы появлялись новые поколения Юстасов Марчей, и так до скончания века. Это твоя идея бессмертия. Для тебя главное — плоть. Не мысли, не творчество, но лишь бесконечное воспроизведение новой плоти!
— Ха! — воскликнул Юстас, вложив в этот краткий возглас все свое презрение. — Да, с тобой я упустил свой шанс! За двенадцать лет брака ты так и не сумел произвести на свет наследника. А теперь слишком поздно! Если бы ты поменьше возился со своими красками, зато почаще наведывался в спальню к жене, то имел бы право называться мужчиной, и этой трагедии никогда не случилось бы. Джордж и Сибилла были бы живы, а по нашему дому не рыскали бы полицейские ищейки.
Возникло ощущение, будто оранжерея застыла, даже перестала капать вода.
Шарлотта мгновенно осознала ужасную правду. Все стало предельно ясно. Утренний свет как будто еще резче очерчивал контуры, высвечивая каждую слабость, каждый недостаток, каждую обиду. Не задумываясь о последствиях, Шарлотта схватила с ближайшего столика фарфоровую вазу и швырнула ее на пол. Ударившись о паркет, та со звоном разлетелась вдребезги. Шарлотта повернулась и выбежала из гостиной в столовую, а оттуда — в коридор, где было установлено чудо современной техники — телефон.
Схватив трубку, Шарлотта несколько раз нажала на рычаг. Она еще не привыкла им пользоваться и толком не знала, как телефон работает. При этом она ждала, когда за ее спиной послышатся шаги Юстаса. В следующую секунду в трубке раздался женский голос.
— Алло! — крикнула Шарлотта. — Соедините меня с полицией! Мне нужно срочно поговорить с инспектором Питтом! Прошу вас!
— Вам нужно местное отделение полиции, мэм? — спокойно спросил все тот же женский голос.
— Да, да, пожалуйста!
— Оставайтесь на линии.
Казалось, прошла целая вечность, наполненная какими-то гудками и пощелкиванием. Где-то посередине ожидания дверь столовой почти бесшумно открылась, и Шарлотта была готова поклясться, что слышит, как по ковру крадучись ступают подошвы чьих-то ботинок. На ее счастье, в трубке наконец раздался мужской голос.
— Слушаю вас, мэм. Простите, но инспектора Питта здесь нет. Могу я передать ему сообщение? Или же вам может помочь кто-то еще?
Господи, ну как она не подумала, что его может не быть на месте!.. Шарлотта ощутила свою полную беспомощность.
— Вы все еще на линии, мисс? — с тревогой спросил голос на том конце провода.
— Где он? — Шарлотта была на грани паники. Боже, как это глупо, и все же она была не в силах совладать с собой.
— Не могу вам этого сказать, мисс, он уехал минут десять назад. Взял кеб и уехал. Так я могу вам чем-то помочь?
— Нет. — Она была так уверена, что свяжется с ним! При мысли, что теперь ей придется действовать в одиночку, ей стало не по себе. — Нет-нет, спасибо.
Дрожащими пальцами Шарлотта вернула трубку на место.
Впрочем, никаких доказательств у нее не было, лишь ее собственная уверенность. С другой стороны, доказательства можно найти. Полицейский хирург… Так, может, вот зачем Сибилле понадобилась Кларабелла Мейпс? Не затем, чтобы избавиться от ребенка, а чтобы его купить! Да-да, приобрести младенца, которого не мог подарить ей Уильям, и тем самым заставить замолчать злые языки, которые только и делали, что вечно требовали от нее удовлетворить их бездумное, ненасытное желание произвести на свет наследника.
Шарлотта искренне посочувствовала Сибилле. Как ей, наверное, было одиноко! Как больно ощущать это всеобщее отторжение… Не удивительно, что она начала заводить романы и в конце концов увлеклась Джорджем. Неужели в этом и кроется разгадка его смерти? Не потому, что он спал с ней, не потому, что она прониклась к нему любовью, а потому, что в какой-то момент, желая оправдать себя в его глазах, она выдала болтуну Джорджу свой секрет. Секрет, о котором было страшно даже помыслить, не то что произнести его вслух, тем более в присутствии остальных, дабы не стать предметом жалости и скабрезных, унизительных шуток. Для людей, вроде Юстаса, их мужское естество — это не просто физический акт. Это смысл их существования, ощущение власти и силы, главная ценность их жизни.
Уильям же любил Сибиллу — это было понятно не только из писем, которые Шарлотта нашла под кроватью. Любовь эта была чем-то более сильным и возвышенным, нежели Юстас мог постичь своим скудным умишком. Увы, всего один момент слабости, и Сибилла поставила под удар его веру в себя, лишила самоуважения, без которого никому не прожить, причем не внутренне, что он наверняка мог пережить, а в глазах светского общества, и что еще страшнее — семьи. Юстас был близок к правде; он уже приблизился к ней вплотную и был готов нахраписто двигаться дальше. Что бы он сделал, узнай эту правду? Продолжал бы копаться в ней, отпускать язвительные замечания, бросать презрительные взгляды, всячески демонстрировать свое превосходство? И так до бесконечности?
И Сибилла умерла, задушенная своими собственными прекрасными волосами, прежде чем успела предать его еще раз, на этот раз с Джеком.
Купленного ребенка Уильям наверняка принял бы как своего. Такое решение устроило бы его больше, нежели ребенок, зачатый от другого мужчины. Чего он не мог принять, так это позора.
Шарлотта все еще стояла в коридоре, не зная, что делать дальше. И Уильям, и Юстас наверняка ее заметили. Она для того и разбила вазу, чтобы они прекратили этот ужасный разговор. Интересно, догадываются ли они, что она услышала? Или же так увлеклись, оскорбляя друг друга, что, как только она вышла из комнаты, моментально о ней забыли и возобновили ссору?
Толком не зная, что намерена делать, разве что остановить Юстаса, Шарлотта зашагала назад в столовую, миновала залитый солнцем полированный стол, затем сквозь двойные двери вошла в гостиную в зеленых тонах, с матовым атласным блеском обивки кресел, и наконец подошла к дверям оранжереи. Теперь здесь было тихо и пусто. Ни Уильяма, ни Юстаса. Французские двери были открыты нараспашку, и в гостиную тянуло запахом влажной земли.
Шарлотта осторожно ступила на тропинку между побегами плюща. Наверное, зря она сюда вернулась. Ей следовало найти Томаса и все ему рассказать. Если бы не Эмили и не нависшая над ней угроза, она бы вообще не сказала даже слова. У нее не было ни малейшего желания становиться инструментом правосудия. Она вообще ничего не чувствовала — ни удовлетворения, ни злобы.
Куст камелии был весь в цвету. Впрочем, эти безупречные круглые соцветия ей не нравились. Иное дело каллы — неправильные, асимметричные. В бассейн со стеклянного потолка капали капли. Ну почему никто не догадался открыть окно и немного здесь проветрить, пусть даже день пасмурный?..
Шарлотта дошла до открытого пространства в дальнем конце, туда, где у Уильяма была мастерская, и застыла на месте как вкопанная. Нет, она не расплакалась, для этого она слишком устала, физически и морально.
На открытой площадке стояли два мольберта. На одном из них был завершенный холст: апрельский сад во всей своей утонченной весенней красе, полный мечтаний и внезапной жестокости. На другом — портрет Сибиллы, реалистичный, без приукрашиваний, и вместе с тем исполненный бесконечной нежности, открывающей взгляду красоту, которую многие не замечали в ней при жизни.
Перед ними, на каменном полу, словно беспечно брошенная кем-то тряпичная кукла, лежал Уильям, а рядом, всего в нескольких дюймах от раны в горле, — окровавленный нож. Будучи художником, он прекрасно знал анатомию и лишил себя жизни одним четким движением. Уильям услышал звон разбитой вазы и понял, что он значит. И потому спас и себя, и Шарлотту от последней унизительной встречи.
Молодая женщина молча стояла, не сводя с него взгляда. Она хотела наклониться, чтобы положить его прямо — впрочем, какая ему разница? — однако знала, что не должна ничего трогать. И она продолжала стоять, слушая, как капает с листьев вода, как цветки роняют подгнившие листья.
Постояв какое-то время, Шарлотта медленно повернулась и зашагала назад по дорожке между побегами плюща. Войдя в гостиную, она увидела Юстаса — тот входил ей навстречу из столовой. С яростью, напугавшей ее саму, в сознании Шарлотты предстал длинный путь, приведший к трагедии: годы требований, насмешек, ожидания, безжалостных намеков. И эта ярость прорвалась наружу.
