можешь не ждать от этого мира какой-либо пакости, которую тебе уже не сделала твоя мамочка».
Видите, фраза об интрижке с двенадцатилетней девчонкой была вполне в духе тех далеких времен.
И тем не менее подобный комментарий не имеет ничего общего с профессиональной этикой, которой серьезный адвокат должен следовать в отношении будущего клиента. Лео спрашивает себя, является ли такая бесцеремонность частью остроумной и тщательно продуманной стратегии. Возможно, Эррера, обладающий исключительной интуицией, понял, что его старый друг, по крайней мере в этот сложный период, не нуждается в профессиональной консультации или официальных словах, а еще менее в корыстном сочувствии. Подкупило и отсутствие упреков и оскорблений.
Возможно, принимая во внимание, в какой ад превратилась в последние недели жизнь того, кто для него когда-то был героем, Эррера хотел вернуть своего старого друга в атмосферу тех лет. Вытащить его отсюда и перенести в тот мир, в котором быть Лео Понтекорво было замечательно. В те времена, когда Лео прекрасно себя чувствовал, будучи самим собой. Когда он, счастливый мальчик, веселился вовсю, слушая смелые рассуждения своего несчастного друга. Эррера явно не утратил своей способности смешить Лео словами, которые сами по себе отнюдь не смешны. Более того, он отточил эту способность, сделав ее инструментом своей профессии. Искусство видеть всю твою подноготную. Понимать, что тебе нужно, еще до того, как ты сам это поймешь. И нагловато преподносить тебе это. Лео вдруг почувствовал, что он доволен, явившись к Эррере. После стольких неправильных поступков он наконец сделал верный шаг.
Он долго колебался, прежде чем обратиться к своему старому другу. На раздумья ушли недели. Он начал думать об этом раньше, чем его настиг ураган по имени Камилла. Лео, как всегда, убедился в правоте Рахили, которая объяснила ему сразу, что обращаться к юристам, представляющим больницу, — это самоубийство. И сейчас, хотя позорные обвинения девчонки пока не имеют никаких последствий, Лео уверен — что-то должно произойти. Очень скоро прокуратура даст о себе знать. На этот раз он должен быть готов. Ему требуется специалист по таким грязным делам, жесткий и беспощадный. Эррера как раз один из самых известных криминалистов города, пользующийся противоречивой славой. Настоящая акула уголовного права, которого самые просвещенные и высокомерные друзья Лео презирают до глубины души. Для них он подобен клоаке, способной поглотить, протравить, переработать и пустить в оборот отбросы всей страны.
В течение тридцати пяти лет, прошедших со времен подготовки к бар-мицве, Лео несколько раз случалось наблюдать за подвигами друга. Однажды на приеме у зубного врача, рассеянно перелистывая журнальчик для домохозяек, на одной из страниц Лео вдруг обнаружил нечеткую фотографию Эрреры на пляже.
Эррера выглядел рассерженным. Волосатый гном с брюшком. Волосы, как всегда, растрепанные и кудряшками (как будто специально завитые на бигуди). Фотограф подловил его в тот момент, когда он наносил крем на плечи телевизионной звездочки, которая в тот момент была лакомой добычей папарацци и флиртовала, чтобы прославиться, с известным Римским криминалистом. Да, Эррера казался действительно смешным. Одной рукой он пытался намазать крем, а другой отгородиться от назойливых журналюг. Лео не выдержал и рассмеялся. Он представлял себе этого разъяренного гнома во всей красе. Его негодование. Он почти слышал голос Эрреры, которого снимают: пронзительный, хриплый, дрожащий от гнева. Возможно, — подумал Лео с добродушным снисхождением прошлых лет, — ярость Эрреры была объяснима тем, что его застали в жалком положении. Гном и балерина. Красавица и чудовище. Эррера не обольщался относительно своей внешности и обладал достаточно хорошим вкусом, чтобы понять, что сцена на пляже — отвратительна. Несмотря на то что Эррера, благодаря особому дарованию и в знак протеста против Предвечного Отца, стремился к оригинальности и эксцентричности, он постоянно попадал в сети коварных блондинок. Этих жирафов ростом метр восемьдесят пять, которые, вместо того чтобы дополнять его маленький рост, делали его особенно гротескным.
В приемной у стоматолога Лео принялся размышлять, что их дружба с Эррерой закончилась именно благодаря одной из таких валькирий. Причина, по которой их ссора была столь жива в памяти Лео спустя столько лет, объяснялась горестным изумлением, которое он испытал, наблюдая, как сплоченное десятилетиями братство рушится из-за пустой интрижки, не заслуживающей особого внимания, но однако…
Нет, Лео не забыл того сентябрьского воскресенья. Да и как он мог забыть его? Это случилось примерно в середине пятидесятых. Они с Эррерой только что поступили в университет. Как обычно, в воскресенье, когда «Лацио» играл на своем поле, Лео подъехал к особняку дель Монте на виа Барберини, 15, и ожидал, когда его друг спустится, в седле своей серо-металлической «Веспы». Лео был одет, как обычно, в цвета своей любимой команды: все те же синие джинсы и поло, которые он носил с тех пор, как Эррера несколько лет назад приобщил его к безумному миру футбольных болельщиков.
На этот раз Эррера вышел из ворот не так проворно и весело, как обычно. Было первое воскресенье чемпионата. Середина сентября. Друзья не виделись с начала лета, и Лео ожидал от товарища большего энтузиазма при встрече. Напротив, Эррера казался слегка одуревшим. Кроме того, Лео отметил, что загар придавал Эррере еще более сказочный вид. Красный нос картошкой делал его похожим на Ворчуна, одного из семи гномов. На Ворчуна, который, однако, не желал ворчать, по крайней мере сегодня. По пути от дома до стадиона он был погружен в свои размышления и позволил везти себя, так и не открыв рта по дороге.
Поведение Эрреры на трибуне было совсем уж необъяснимым. Он продолжал молчать. Он робел. А ведь матч между «Лацио» и «Наполи» должен был разжечь его полемический пыл. Эррера ненавидел «неаполитанцев». По правде говоря, он также ненавидел «фиорентинцев». Не говоря уже об игроках «Милана» и «Ювентуса». А если подумать хорошенько, он ненавидел всех. И научил своего друга тому же, объяснив ему, что суть футбольного болельщика — это прежде всего ненависть. Вот почему Лео ожидал от своего друга обычного поведения: серии безвозмездных оскорблений в адрес игроков команды противников, а порой и в адрес своей любимой команды, как всегда неповторимого сквернословия, раздутых вен и ожесточенных жестов. А тут — ничего. Он удовлетворился скучной ничьей, даже не раскрыв рта. Только когда они сели на мотоцикл, он проговорился: «Знаешь, мне нравится одна…»
Эррера дель Монте влюбился? Не может быть! В каком смысле? Лео никогда не видел, чтобы друг пускал на кого-то слюни. В какой-то момент он даже стал подозревать, что его вообще не интересуют девочки. И разуверился в этом только тогда, когда Эррера подарил ему несколько открыток с полуобнаженными красотками со словами:
«Уверяю тебя, мой друг, это лучшее, что есть в моей жизни».
Эррера — онанист. Эррера — рукоблуд, умеющий иронизировать над своей слабостью. Это было понятно. Эррера — женоненавистник. Это было в порядке вещей. Но не Эррера влюбленный. Не Эррера молчаливый или лепечущий в полуобморочном состоянии фразы вроде: «Знаешь, мне нравится одна…»
У Лео даже не нашлось слов, чтобы прокомментировать это признание, как будто речь шла о диагнозе смертельной болезни.
«Моя мать, естественно, уже „благословила“ ее».
«То есть?»
«Когда она в плохом настроении, она называет ее „проклятая христианка“. Когда в хорошем — „хавер“. В счастливые моменты она говорит „твоя немка“. Она утверждает, что та гуляет со мной из-за наших денег. И много других неприятных вещей, которые я предпочту обойти молчанием».
«Где ты с ней познакомился?»
«В горах. Она работает в одном из тех провинциальных магазинчиков, в которых продается все что угодно. Газеты, сигареты, игрушки, метелки… На следующей неделе она приедет ко мне на поезде. Моя мать сказала мне, что я должен пообещать ей не приводить девушку к нам домой. Что я не должен даже упоминать ее имени. Как будто я собирался с ней говорить об этом! Представь себе, она попросила отца урезать мои расходы, пока девушка не уедет, а я не одумаюсь. И я сейчас на мели. Господи, эта женщина желает моей смерти. Будь на то ее воля, она бы заставила меня дрочить до самой пенсии. Будь на то ее воля…»
