другие вещи, которые я могу вам показать».
«А теперь о чем идет речь? Вы дадите мне послушать ангельский хор? Или последний диск Дзеккино д'Оро[10]?»
Лео продолжал изображать сарказм, а Эррера не вмешивался. Он сидел с остекленевшим взглядом, как будто увидел кошмар.
«Я не думаю, профессор, что в вашем положении вы можете позволить себе острить», — отрезал ледяным тоном следователь.
Затем, спустя некоторое время, он достал еще одну пачку фотографий и разложил их на столе перед Лео.
«Вы сделали эти фотографии?»
Лео взял одну из них с выражением разочарования и сарказма. Затем все остальные.
«Да, это мои фотографии. И что?»
Это были фотографии с дня рождения Самуэля… прошлого года. Точнее, это были фотографии, которые его заставила сделать Рахиль и которые, если бы на то была его воля, он никогда бы не стал делать. Что в них было криминального? Что было незаконного в том, чтобы уступить назойливым просьбам жены? С первого взгляда Лео ничего не понял. Он не понял, на что намекает следователь. Эти фотографии не значили ничего. Только то, что его жена была помешана на сувенирах. Таков был характер Рахили: она хотела, чтобы от каждого случая, который она считала важным событием, оставалась хоть одна фотография. Ее страх перед неумолимой текучестью всех вещей на свете, ее мелкобуржуазное почитание идолов подвигали ее на собирание малейших свидетельств всего. Они заставляли ее собирать кучи ненужного мусора и никогда ничего не выбрасывать. Достаточно было, чтобы один из ее сыновей, надев новый пиджак или галстук отправлялся на праздник, и она просила Лео сфотографировать этого неуклюжего кавалера. Достаточно было, чтобы все семейство Понтекорво собралось идти в Оперу или на обряд посвящения сына какого-нибудь друга, и Тельма или другой несчастный, попавшийся под руку, должен был увековечить сей важный момент их жизни.
Пока Лео быстро просматривал пачку фотографий, которую следователь сунул ему в руку, он заметил, что автор этих снимков подозрительно сосредоточил свое внимание на одной из девочек, присутствующих на празднике. Тогда он понял. Так вот в чем дело! Очередное доказательство. Возможно, Лео должен был объяснить следователю, что это именно виновник торжества настоял на том, чтобы его отец-фотограф уделил побольше внимания его девушке. Разве в этом было что-то скабрезное? Ничего. На самом деле ничего.
Но самое ужасное заключалось в том, что Лео, который уже несколько минут сидел напротив следователя и рядом со своим безмолвным адвокатом, еще не было предъявлено никакого особого обвинения. Ни единого вопроса о его предполагаемых преступлениях. Только инсинуации. Только набор надуманных доказательств, собранных группкой некомпетентных крючкотворов, слишком зацикленных на психологии, чтобы считаться серьезными людьми. Итак, в чем же его обвиняют? Лео был уверен, у них должны быть более существенные доказательства. Если бы у них не было таких доказательств, они бы не смогли притащить его сюда. Нет, они бы не смогли разрушить жизнь человека, имея в руках только эти ничего не значащие и превратно истолкованные безделушки. Лео был уверен, что есть что-то еще. Не может быть, чтобы больше ничего не было. Итак, к чему вся эта пытка? Зачем весь этот бесконечный пролог? Почему бы не перейти сразу к выводам? К сути? Где туз в рукаве? Вот чего Лео не мог понять и что подстегивало его сарказм и его негодование.
В сущности, если хорошенько подумать, единственный вопрос, который до сих пор ему задали — пусть даже не прямо, — носил немного странный и философский характер и звучал примерно так: почему ты Лео Понтекорво?
Именно это хотел выяснить следователь. Это хотел спросить у него следователь, который ходил вокруг да около, не решаясь набраться мужества. Это выглядело так, как будто он имел что-то против Лео только потому, что тот Лео. И конечно, было сложно очиститься от преступления подобного рода. От преступления быть Лео Понтекорво. От преступления жить до сих пор как Лео Понтекорво и, если будет необходимо, умереть как Лео Понтекорво. Как можно оправдаться при подобном преступлении? Остальное — все это барахло, которое они продолжали подсовывать ему под нос, — только предлог, бесполезная трата времени.
В какой-то момент Лео почувствовал себя уставшим. В какой-то момент у него пропало желание объяснять. В какой-то момент все показалось ему таким пустым, надутым, притянутым за уши. Он спросил себя, неужели в мире существует столько доказательств его извращенности, или личная жизнь каждого человека может быть так мастерски искажена.
«Профессор, — спросил вдруг следователь. — Вы знакомы с Донателлой Джанини?»
Донателла Джанини. Конечно, он знал Донателлу Джанини. Упоминание об этой женщине сразу перенесло его в место, чистое, аскетичное, приносящее пользу, сильно отличающееся от того, в котором он сейчас находился. Донателла Джанини. Она была одной из медсестер Санта-Кристины. Одной из самых способных. Одной из самых расторопных, готовых всегда прийти на помощь, одной из самых предприимчивых и сообразительных. Ее любили все в отделении: пациенты, родители больных, врачи, ее коллеги-медсестры и ее помощники. В общем, все. Одна из самых приятных и харизматичных старших медсестер, которая посвящала себя работе полностью.
«Знаете, что сказала нам Донателла Джанини?» — спросил следователь, вынимая из очередного конверта очередной листок.
«Как я могу об этом знать?»
«Она сказала, что вы в своем отделении поощряете сексуальные связи между несовершеннолетними больными».
«Но это не так… не так… Донателла не могла сказать подобную вещь… Если только вы не намекаете на ту историю, которая случилась несколько лет назад… но я сказал так, к слову… Донателла застала двух ребят… она пришла, чтобы сказать мне об этом… она была сильно удивлена… и я ей сказал только… но не в том смысле… не в том смысле, в котором имеете в виду вы… Донателла не могла сказать такое… Мы правда поспорили о том случае. Я кое-что сказал, но так, к слову, в абстрактном смысле. Чтобы раззадорить ее. Это была провокация».
При слове «провокация» Эррера решил вмешаться. «А теперь хватит, Лео. Помолчи… Доктор, достаточно. Мой клиент имеет право не отвечать. Достаточно».
«Вовсе не достаточно, Эррера. Ты не понимаешь. Ты не понимаешь, что со мной творят. Ты не понимаешь, что они творят ужасные вещи. Это абсурдно. А ты ничего не понимаешь и ничего не говоришь. Я дал тебе кучу денег, чтобы ты что-нибудь сказал. Я сделал тебя богатым, чтобы ты защитил меня. А ты бьешь баклуши. Ты ничего не говоришь».
«Лео, я сказал — хватит!»
«А я сказал, что ты не понимаешь! И никто не понимает и не сможет понять. Если только не погрузится в это с головой, не почувствует изнутри. Эти люди только и делают, что говорят мне абсурдные вещи. О подчеркнутых страницах в книжках, о каталогах с выставки, о дисках. А ты притворяешься, что ничего странного не происходит. Эта смотрит на меня, будто перед ней сидит Менгель… Тот пишет… а я… Абсурд — это ужасно. А хуже всего — надуманность».
«Лео, перестань… Господин следователь, предлагаю остановиться на этом».
«Нет! Я не намерен останавливаться на этом!» — сказал Лео, вставая.
«Профессор, вынужден вас попросить сесть на место и сменить тон».
Лео услышал, как дверь за спиной открывается и кто-то входит. Обеспокоенный охранник?
«Я не намерен останавливаться на этом, — повторил Лео. — Как же так? Несмотря на все наши стратегии? Все наши разговоры? Сейчас ты ничего не скажешь? Ты сидишь здесь и все время молчишь? У тебя же всегда есть в запасе советы для меня. Ты всегда ворчишь на меня за что-нибудь. Ты всегда знаешь, что делать. Только не в этот раз. В этот раз ты не знаешь…»
«Прошу тебя, Лео… Давай-ка правда остановимся на этом».
«Ничего мы не будем останавливаться. Ты понял, что мы не будем останавливаться? Я целыми месяцами не говорю. Я целыми месяцами только слушаю других, как наказанный ребенок. Целыми
