их на власть, на Советы… А зачем, спрашивается?
— Советская власть милосердна. Напишите письмо Ленину о помиловании.
— Нет!
— По-моему, это неразумно. Жизнь-то одна…
— Не хочу. Раз я во всём виноват, значит, и должен нести наказание. Хотя, если бы я стал писать Ленину, то попросил бы об одном — чтобы не стали трогать людей, которые мне поверили.
— Благородно!
И всё-таки Сергеев не раскусил Таганцева до конца. Таганцев не был повален на землю, не был растоптан, он просто отрешился от всего, стал жить «святым духом», который ощутил в себе, — сломался Таганцев чуть позже.
Не сразу Сергеев понял и то, что Таганцев, называя людей и адреса, называл тех членов организации, которые были уже арестованы, и те явки, что уже засветились, были прикрыты — в них на всяких случай чекисты установили несколько засад. У этого человека было поразительное чутьё, обострённое ощущение воли — здесь, в сырых каменных стенах, не имея никакой информации, он знал, что происходит там, за стенами, и очень точно ориентировался. Сергеев понял, что недооценил своего подследственного лишь тогда, когда тот попытался передать на свободу инструкцию о перестройке «Петроградской боевой организации», настоятельно требовал выйти на связь с Савинковым и объединиться с южанами, сообщал, что всю вину берёт на себя — готов нести свой крест до конца, и под этот крест другие должны получить прощение…
Но не так-то просто было получить прощение. Инструкция, которую Таганцев переделал на волю, была перехвачена. Сергеев схлопотал выговор за миндальничанье и был отстранён от дела. Таганцевым занялся сам Агранов.
Режим в камере руководителя «Петроградской боевой организации» ужесточился.
В Петрограде продолжали идти аресты.
Глава двадцать восьмая
Крестов приехал на заставу Костюрина ночью, злой, промокший — весь день лил колючий нудный дождь, земля пропиталась им, поплыла, сделалась вязкой, даже телега — транспорт, как известно, вездеходный-всепролазный, и та увязала в грязи по самые оси, — ни туда ни сюда. Проехать можно было только верхом, но Крестов, человек упрямый, всё-таки прорвался на заставу на телеге.
С грохотом оббил с сапог грязь, чуть доски крыльца не проломил, так сильно колотил каблуками.
Костюрин находился в канцелярии, при свете лампы-десятилинейки составлял отчёт, который завтра утром должен был отправить в Петроград.
— Не спишь? — сипло поинтересовался Крестов, хотя мог бы и не спрашивать, и без того понятно, что Костюрин не спит.
— Ну ты и даешь, Крестов, — устало проговорил Костюрин, потёр пальцами виски, поморщился, хотел было выдать пару хлёстких фраз, но не стал, смолчал. Осуждающе покачал головой.
Крестов сбросил с себя брезентовик, подсел к столу.
— Выпить у тебя чего-нибудь есть?
— У меня нет, а у Пети Широкова, моего зама, есть. Самогонка. Целая бутыль, заткнутая кукурузным початком.
— Слушай, Костюрин, давай выпьем, — сипенье у Крестова угасло, нырнуло в глубину глотки, вместо него возник хриплый шёпот.
Костюрин сочувственно сощурился.
— Что, Крестов, допекло?
— Допекло, — не стал отрицать чекист, проговорил неожиданно тоскливо: — Может быть, мне уйти из «чрезвычайки»?
Напрасно он говорил это, поскольку хорошо знал одну истину — из чека не уходят. Из чека выносят. Ногами вперёд.
— Ладно, посиди здесь, — сказал Костюрин, — пойду к Петру.
— Хлеба прихвати, — попросил Крестов, — чтобы было чем занюхать.
Минут через пять Костюрин вернулся, принёс в поллитровой бутылке беловатую мутную жидкость, поставил на стол, рядом положил кусок хлеба и пучок дикого лука — лук в изобилии рос за забором заставы.
Налив себе самогонки в стакан — больше половины, — Крестов поднял посудину, посмотрел на неё сквозь свет лампы.
— Знать бы, из чего это пойло сотворено… — он брезгливо выпятил нижнюю губу.
— Пока ещё никто не отравился, — сказал Костюрин.
Крестов приподнял стакан чуть выше, снова посмотрел на него сквозь свет, засёк, как сквозь мутную схожую с капустным рассолом жидкость просочился слабый рыжий лучик, исходящий от керосиновой лампы.
— Налей себе тоже, — попросил он начальника заставы, — я же русский человек, один пить не могу.
— Нельзя мне, — попробовал вяло отмахнуться Костюрин, — работы видишь сколько, — он подхватил пальцами один листок бумаги, приподнял его, — ещё год назад не было столько писанины, как сейчас. Поселился в верхней канцелярии, — он ткнул пальцем вверх, в потолок, — какой-то жучок-деревячок, специалист по бумаге, и требует, требует еды…
— Налей себе хотя бы немного, — униженным тоном попросил Крестов, — пожалуйста!
— Ладно, — махнул рукой Костюрин, — только чуть, — потянулся к графину, около которого стоял стакан, взял его.
Расстроенное лицо Крестова говорило о многом — что-то произошло, произошло важное, скорее всего нехорошее. Костюрин ощутил, как у него тоскливо сжалось сердце. Он выжидательно глянул на нездоровое лицо своего гостя, поморщился, будто съел что-то горькое, отметил, что губы у него сделались деревянными, чужими, — произошло нечто очень важное и он, кажется, понял, что именно произошло.
Помотал головой отрицательно и, хотя губы не слушались его, он сумел выдавить из себя хриплое:
— Говори!
Крестов метнул головой упрямо, поднёс стакан ко рту и проговорил осекающимся голосом:
— Давай выпьем за жизнь, — потянулся своим стаканом к стакану Костюрина. — Более тяжёлой штуки для человека, чем жизнь, брат Костюрин, нету.
Костюрин отстранил стакан в сторону, произнёс жёстко, поморщившись вновь и ощущая внутри холод:
— Говори, что произошло?
— Напрасно ты чураешься меня, — огорчённо выдохнул чекист, — напрасно, — губы у него неожиданно задрожали, словно бы Костюрин сказал ему что-то очень обидное.
— Говори, что произошло? — жёстким тоном повторил вопрос Костюрин. Крестов испытующе глянул на него, поднёс стакан ко рту, сделал несколько крупных гулких глотков, тряхнул головой:
— Ты тоже выпей!
— Что произошло?
— Не произошло, но может произойти. Выпей самогонки, Костюрин!
— Ты мне зубы не заговаривай, Крестов!
— Выпей со мной, прошу тебя, — чекист вновь потянулся своим стаканом к стакану начальника заставы. Было в этом движение сокрыто что-то такое, что сломило Костюрина. Он вздохнул зажато и чокнулся с чекистом.
— Ладно, хрен с тобой! — немного подержал стакан в руке, но пить не стал. Худое, чисто выбритое лицо его потяжелело.
