начальник разведки), но скорее всего вряд ли.
Чекистам всё было понятно, узнать что-либо нового они в общем-то и не рассчитывали, хмурые лица их с сомкнутыми челюстями и твёрдыми сплюснутыми губами были очень красноречивы, прыти начальника разведки они не разделяли…
— Прошу отведать с нами свежей рыбы, — пригласил Костюрин гостей, — сегодня утром поймали.
Хоть и стоял Петроград на великой реке, в которой водилась и стерлядь, и корюшка, и сырть, и ещё кое-какая вкусная рыба, к нынешней поре уже напрочь исчезнувшая, но та же корюшка или, скажем, плотва, были в городе продуктом редким. И дорогим. Гости от угощения отказались, старший чекист даже руками замахал — этих занятых людей в Петрограде ждали неотложные дела. Государственной, естественно, важности. Начальник разведки остался: свежая рыба — это очень здорово, да и засаду надо организовать… И как налажена охрана границы проверить. Он пожал руку чекистам, глянул вопросительно на профессора: а вам-то куда спешить? Тот замялся, покосился пугливо на суровых коллег из чека и неожиданно махнул рукой:
— Если будет уха — останусь.
— Будет уха, — пообещал начальник разведки, — из корюшки.
— Корюшка бывает особо хороша в слабом посоле, — размякая окончательно, произнёс профессор, потом удивлённо приподнял одну бровь: — Неужели корюшку наловили в озере?
— Нет, за корюшкой на реку ездили.
Профессор, сладко жмурясь, потёр ладони:
— Забавно, забавно… — Помахал рукой отъезжающим чекистам: — Честь имею! — И вновь вернулся к корюшке, проявляя себя в этом вопросе большим знатоком. — Я знаю гурманов, которые едят корюшку свежей — сырую… Ножиком её — чик, распластают, чуть присолят толчёной солью и — в рот. Едят корюшку, а она у них во рту дёргается… — Профессор облизнулся, — а они её едят.
Начальник разведки, так же, как и профессор, впадая в весёлое ребячество, оживлённо потёр руки, настроение у него было хорошее, возвышенное, как у настоящего революционера, хотя неведомо, с чего бы это, позвал Костюрина. Тот нарисовался немедленно — рядом находился, на подхвате был, что называется.
— Есть предложение, — сказал начальник разведки Костюрину.
— Какое?
— Давайте удивим профессора и угостим его слабосольной корюшкой.
— Нет ничего проще.
— Это будет подарок красных пограничных командиров петроградской науке.
— Правда, живой корюшки нету…
— Это неважно, — профессор, азартно осклабясь, поднял обе руки, будто сдавался противнику (это всегда было в чести у интеллигенции). — Под засол прекрасно идёт и снулая рыба, — лицо его заиграло оживлённо, — очень даже идёт… если под неё пропустить стопочку чего-нибудь крепкого.
Профессор и по этой части был не дурак.
Ночью в бузиновых зарослях сделали засаду, отрядив на неё трёх человек — Логвиченко, Митьку Орлова и, за главного, Петра Широкова, надёжного зама по боевой части.
— Постарайтесь того, кто придёт, взять живьём, — напутствовал засаду начальник разведки, потягивая из кулака самокрутку и пуская из ноздрей затейливый, в вензелях и кудряшках, дым, — ибо от мёртвого врага мы ничего не узнаем.
И он, и профессор-эксперт, приготовивший из корюшки дивный малосол, которого с хлебом можно было съесть сколько угодно, хоть пуд, решили остаться на заставе до утра.
— Утро вечера мудренее, — справедливо молвил профессор, к месту вспомнив старую пословицу.
На заставе для него нашлась не только пара стопок самогона, но и пузырёк чистейшего медицинского спирта, двойного процеживания, который могут пить даже дамочки. Профессор от умиления чуть не прослезился:
— О-о-о!
Засиделись допоздна, часа полтора с гостями провёл и Костюрин — он то уходил, то приходил, забот у него было полно, охранную службу никто не отменял, а профессор с начальником разведки оттянулись по полной программе… Хотя начальник разведки о своих обязанностях не забывал ни на минуту, морщил сурово лоб, прикидывал про себя, как складываются дела в засаде…
Утром засада вернулась. Вернулась ни с чем. Широков ухватил себя пальцами за кончик носа, сплющил ноздри:
— Провонял морячок здорово. Чернеть уже начал. Надо спешно закапывать его, иначе растащат лихоимца зверушки на корм.
— Значит, никто не приходил… — задумчиво произнёс начальник разведки.
— Только лиса с выводком лисят.
Начальник разведки поёжился, проговорил недовольно:
— Ну что ж, отрицательный результат — это тоже результат.
Верно. Даже если бы за трупом кто-то и приволокся, то лишь за одним — чтобы оттащить его куда- нибудь подальше в лес и закопать в дикой, вырытой медведем яме, для этого надо обладать милосердием… Вряд ли люди, пришедшие сюда из Финляндии, были милосердны. Они вернулись в Россию с одной только целью — убивать. Ещё — поджигать, разрушать, пакостить… Начальник разведки, человек ещё не старый, но повидавший столько, что этого скорбного багажа хватило бы на целое поколение, ощутил, как у него судорожно задёргалась правая щека… Нервы. Говорят, все, что дёргается, болит, отнимается, ноет справа, имеет прямой выход на левую сторону, туда, где сердце. Это прямой сигнал — сердце изношено, может быть, даже изношено вконец. Вот, изношенное, оно и подаёт позыв, просит пощадить…
Конечно, убитый моряк — явно из кронштадтцев, их несколько тысяч после мятежа ушло в Финляндию. По льду залива, не боясь проломить непрочные оковы и ухнуть вниз, на дно моря, в преисподнюю. Сколько точно ушло людей к соседям, не знал никто, даже разведка.
Надо полагать, что ушедшим пришлось в Финляндии несладко — кому они там нужны? Чужому дяде, широколицым толстозадым тётям из парламента, генералам из штаба Маннергейма (между прочим, носившего русские погоны с генеральскими звёздочками — Маннергейм служил в царской армии не за страх, а за совесть), ещё кому-то? Простым финнам?
Вот и возвращаются никому не понадобившиеся русские моряки на родину… Некоторые — ногами вперёд. А родина их совсем не ждёт, не хочет знать ни живых, ни мёртвых. И вряд ли пощадит, если к ней кто-то попадётся в руки — живых превратит в мёртвых. В этом начальник разведки был уверен на сто процентов, он хорошо знал мужиков из Петроградской «чрезвычайки». Знал и самого Семёнова, руководителя Петрогубчека.
То, что выпало на долю России, не выпадет никогда на долю любой иной страны: столько боли, крови, слёз, унижений, издевательств, тьмы, пожаров, крика, ни за что загубленных душ — не сосчитать. Небо от всего этого должно быть чёрным, но оно чёрным становится только глухой ночью.
Лицо у начальника разведки помрачнело. Он был русским человеком и всё, что касалось России, воспринимая особенно обострённо. Губы у него сжались горько, зашевелились, будто он про себя читал какой-то скорбный список, потом обвяли.
— А с морячком-то что делать? — спросил у него Костюрин, озабоченно наморщил лоб — лесенка получилась такая, что хоть щепки укладывай. — Похоронить бы его надо…
— Ага. С воинскими почестями, — хмыкнул начальник разведки, — за особые заслуги перед революцией.
— Ну, без почестей, но какую-нибудь метку поставить бы надо. Всё-таки русский человек…
— Вот и закопайте его. И метку поставьте, всё правильно.
— Извините, ежели что не так сказал, — смущённо произнёс Костюрин, смущение его было искренним: начальник разведки был старше его, да и виски того были тронуты белым морозцем — жизнь
