грудь и закончил с елейной улыбкой: — Уверяю вас, очень скоро поэты и художники вместо похоти и блуда начнут прославлять чистые радости целомудренного воскрешения предков.
— Красиво звучит, красиво, — не унимался Мафусаил, — как говорится, ваши бы слова да Богу в уши… Но народ-то у нас такой: все равно обманет. Оглянуться не успеете, как обманет. — Он безнадежно махнул рукой и сел.
— Я предпочел бы сосредоточиться на более конкретных проблемах, — сухо заметил Крот.
— Мне представляется, глубокоуважаемый Крот прав, — вмешался Амвросий. — Но мы все будем вам благодарны, глубокоуважаемый Мафусаил, если вы возьмете на себя труд продумать возможные варианты злоупотреблений технологиями либо идеями «Общего дела» и сообщите о своих выводах глубокоуважаемому Порфирию, который, насколько мне известно, целенаправленно занимается этой тематикой. — Поставив Мафусаила на место с соблюдением академического этикета, гномик зарылся носом в свою папку с бумагами.
Меня впечатлила последняя реплика старикана: распределение ролей окончательно прояснилось. Порфирий у них действительно министр безопасности. У него широкий круг проблем, в руках все нити, и в сомнительных делах ему нельзя пачкаться. А меня пригласили на эпизодическую роль, вроде как наемного убийцу для ликвидации «Извращенного действия».
Вот, вот, разбомбишь для них контору Щепинского, и тебя самого ликвидируют, чтобы не злоупотребил чем-нибудь.
Спокойно, Крокодил, без паники. Зачем им это? Я знаю о них только то, что они и так намерены обнародовать. И потом, они же не преступники…
Не преступники, но фанатики, это еще хуже. Они же поворачивают судьбы человечества, им не захочется, чтобы история сохранила грязные страницы. Сначала тебя шлепнут, а потом поставят на воскрешение в очередь. И дело сделано, и совесть чиста.
Спокойно, Крокодил, не высовывайся. Не забывай о Пальце.
Амвросий тем временем, сочтя, как видно, физиономии своих соратников слишком постными для торжественного дня, решил поднять их настроение:
— Позволю себе заметить, что почтеннейший Мафусаил, проявляя некоторый скепсис в отношении будущего, упустил из виду еще один, важнейший фактор. Как только совершится воскресение Основателя, его гигантский интеллект и могучий дух в любой ситуации изменят баланс сил в пользу «Общего дела».
Он, видимо, не случайно употребил слово «воскресение» — до сих пор я его ни от кого здесь не слышал.
Публика сразу повеселела, на лицах появились сухонькие улыбки. Гугенот с Кротом оживленно перешептывались, благостно кивая друг другу. Их отношение к грядущему воскрешению Основателя явно было мистическое; казалось, они ожидали от него решения всех сложных проблем и жаждали его появления, как прихода мессии. Мне стало понятно их особое попечение о Философе: он им представлялся не только инструментом воскрешения Основателя, но и чем-то вроде очередного воплощения их Будды.
Как выяснилось, поминая Основателя, гномик имел в виду, кроме поднятия духа своего воинства, переход к следующему пункту повестки дня. Теперь они взялись за Философа и, при всем пиетете по отношению к нему, рассуждали о его будущем так, словно он был неким объектом обработки, уникальным и драгоценным, но все же объектом.
— Самое главное, досточтимые коллеги, из наших сегодняшних дел, — радостно заливался Амвросий, — досконально обсудить программу подготовки глубокоуважаемого Философа к его, я рискую употребить, быть может, слишком громкое слово, великой миссии.
— Я начинаю себя ощущать священной коровой, — проворчал Философ как бы вполголоса, но достаточно громко.
— Не унывай, — я постарался попасть ему в тон, — священное животное забивается исключительно в ритуальных целях.
— И сейчас, похоже, именно тот случай. — Голос Философа, как мне показалось, прозвучал несколько сухо.
Амвросий прервал свою речь и обратил взор на нас, ласково улыбаясь, будто любимым внучатам- проказникам. Выждав, пока мы не перестали нарушать дисциплину, он продолжал:
— Как сообщил мне глубокоуважаемый Крот, он держится того мнения, что начать нужно непосредственно с сеанса посвящения… этак недели через две-три. Если все с этим согласны, нам надлежит избрать наставника для соискателя. Учитывая важность грядущего события, я предлагаю, против обыкновения, делегировать на эту почетную роль не одного, а двоих из числа посвященных. Относительно персоналий, полагаю, особых споров у нас не возникнет.
— Это еще вопрос, — подал голос тощий белобрысый человек, помоложе остальных, прозвища которого я так и не узнал, потому что, едва Амвросий открыл рот для ответа, его бесцеремонно перебил сам Философ:
— Глубокоуважаемые господа ученые, почему же никто не спросил моего согласия? Если я, конечно, живой человек. Или, может быть по привычке, меня все еще считают покойником?
Его речь произвела ужасное впечатление. Физиономии у всех вытянулись, будто их осыпали площадной руганью. Остался неподвижен только Порфирий, но в его потухших глазах появился неприятный тяжелый блеск.
— Вот уж, ей-богу, никого не хочу обидеть, — продолжал ораторствовать Философ с едва уловимым и, как мне показалось, точно отмеренным оттенком развязности, — но прежде, чем думать о следующем перевоплощении, нужно немного к себе привыкнуть. А я еще не освоился с тем, что я живой. Кстати, вот прекрасная тема для научных размышлений: сколько перевоплощений, скажем… пусть за год, может выдержать психика человека?
— Да… конечно… это нуждается в проверке… — уныло согласился гномик. Он был похож на ребенка, которому в магазине позволили потрогать шикарную игрушку, но не купили ее как слишком дорогую.
— И вообще, сначала я должен проштудировать труды Основателя, это пробел в моем образовании. А что как его теории покажутся мне бредятиной? И я скажу вам, что умываю руки?
Крот по-театральному закатил глаза и схватился за сердце. Все остальные были тоже в шоке, и я подумал: как бы дело не кончилось коллективной истерикой.
Я поймал взгляд Полины, интересуясь ее реакцией, — она оставалась спокойной и едва заметно мне кивнула. Она, как и я, поняла: это был другой человек, не тот, которого мы знали год назад. ТОТ Философ, тогдашний, не хотел и не умел отстаивать свои личные интересы и уж тем более не был способен так хитро и одновременно жестко выстроить систему аргументации.
Старички растерянно переглядывались, беспомощно и невнятно кудахтали, а Философ выглядел безмятежно, будто все это его не касалось.
— Раньше тебя на такое бы не хватило, заметил я ему негромко, — стало быть, на том свете можно кое-чему научиться.
— Забавная идея… а знаешь, если воскрешения войдут в обиход, я думаю, висельный юмор станет тоже повседневным. — Он слегка улыбнулся, и я тотчас узнал прежнего Философа: сама реплика, интонация, виноватая улыбка — все это, безусловно, принадлежало ему.
Мне пришла в голову странная мысль, точнее, странной была не сама мысль, а то, что она казалась до жути неприятной: он отлично помнит себя прежнего и по желанию может воплощаться в любую из двух своих ипостасей… если их только две.
— Ну что же… мне думается, аргументацию глубокоуважаемого Философа следует признать основательной, — произнес Амвросий с глубокой печалью. — Я приношу ему извинения за допущенную бестактность. Что же касается трудов Основателя, — он теперь обращался непосредственно к Философу, — то мы до сих пор вас не знакомили с ними, чтобы дать возможность независимого развития вашим собственным идеям, которые, как мы надеялись, могут обогатить учение Основателя. Но сейчас, как видно, вам пора изучить его сочинения.
Понятное дело: он не сомневался в убеждающей силе учения Основателя.
Гномик умолк, и возникла гнетущая пауза. Ее нарушил Гугенот зычным голосом:
