соответствующие законопроекты...».
Кончив и аккуратно сложив прочитанные бумажки, сунув их в огромный, наполненный бумагами портфель, садится товарищ Либерман на свое место.
Общее молчание. Из середины комнаты протискивается к столу фигура среднего роста, разматывающая на ходу башлык и опускающая воротник шубы. Дойдя до стола, оборачивается лицом к публике, оказавшись одним из писаревских казаков. И сразу же начинает кричать:
- Товарищ уполномоченный, товарищ Либерман и браты - красные гвардейцы, што вы все суды к нам препожаловали. И вы, товарищи хуторцы! Как все мы тут услыхали своими ухами, есть она, советская власть, народная и трудовая, и даже для нас, казаков, дюже нежная, потому много хорошего она нам обящаит.
- Обящать все мастера!
- Ишь ты, научился на собак бряхать.
- Ты погоди, поперед отца в пекло не лезь!
- Правильно, чаво там, и мы тоже натерпелись!
Но оратор выкриков не слушает. Да это же Гринька-говорок, фронтовик.
- И через то предлагаю я етим прибывшим товаришшам сразу же всю доверию и помощь оказать, потому старая время прошла!
Сидящий в центре матрос встает. Это огромный, крепкий, розоволицый парень:
- Товарищи казаки! Все вы слыхали, што советсткая власть исделать хотит. А штоб для верности, нужно вам таперь свой Совет избрать из трудовых казаков. Просю назначить кандидатуры.
Коротко взглянув на Либермана, садится он и ждет. Тишина. Никто не движется. Гринька-говорок пробует что-то сказать, но из середины перебивают его:
- Явланпия Григорича просим.
Гринька-говорок взмахивает обеими руками:
- Вы што, подурели?
Матрос настораживается:
- В чем дело, товарищ, почему подурели?
- А потому, што он у нас доси атаманом был.
- Был атаманом, а таперь придсядателем яво жалаем.
- Га, была, вон, и Анютка девкой, была, а ноне бабой стала!
- А твое какое дело - жалаем, и всё. Мы есть трудящий народ, кого мы посадим, тот и сидеть будить.
- Просим Явланпия Григорьича!
- Про-о-осим!
- В час добрый.
Со скамейки в переднем ряду поднимается ладный, в походной форме, светловолосый казак. Быстро поправив чуб, поворачивается к народу:
- Тиш-ш-ша вы! Зараз я слову сказать имею. А вы, товаришш уполномоченный, суды есть присланный, штоб народную советскую власть у нас издеся исделать. И штоб, как вы сказали, сами мы сабе своё, Совет, избрали. И, как мы до того промежь сибе говорили, и как мы яво, Явлампия, всем хутором порядошным и хорошим хозяином шшитаем, и как он нам через то дюже очинно подходяшший, то табе, товаришш уполномоченный, тут зазря крутитьси нечего. Народ наш яво жалаить, а как ты вроде сам за народ, то я таперь всех и вспросю: хто за Явланпия Григорьича как за придсядателя нашего Совету, подними руку.
Все, как по команде, поднимают руки. Только Гринька-говорок вдруг исчезает из помещения.
- Правильна!
- Ура яму!
Матрос снова встает. Зал моментально затихает:
- Прошу поднять руки, кто против.
Тишина. Никто руки не поднимает.
- Кто воздержался?
В самой середине собравшихся метнулась и повисла в воздухе рука в огромной рукавице.
- Я воздяржалси!
- Вы почему воздержались, товарищ?
- Гусь я табе, а не товаришш. Понял? А воздяржалси я потому, што когда в летошном году уляши дялили, то няправильную он мине дялянку подсунул. Вот почаму.
- Так вы же тогда против!
- Ты мине не учи! Я табе в дяды гожусь. Атаманом был хутору добрым, и председателем хорошим будить. Ну, а я - воздяржалси, и вся тут. Понял, лысая твоя голова?
- Х-ха-а-а-ха-ха!
- Крути яво, дедушка Пантелей!
Пошептавшись с Либерманом, снова обращается матрос к публике:
- Прошу назвать кандидатов в помощники и секретари.
- Это што ишшо за секлетари? Сроду у нас писаря были.
- Тю, да не всё одно!
- Ага! Ивана Петровича просим!
- Про-о-сим!
Народ вскакивает с мест, теснится к столу, толпа заслоняет всё происходящее возле матроса. Шум, крики и галдеж, руки поднимаются и опускаются. И одно лишь ясно: казаки решили избрать в Совет всех тех, кто и раньше был в хуторском правлении. Видно, что матрос это понял, и, когда выборы кончились, спокойно обращается к собранию:
- Поздравляю вас, товарищи, с первым избранным вами Советом. Предупреждаю, что все постановления Совета народных комиссаров должен он проводить в жизнь незамедлительно. А теперь...
Голос от входа, это тот же Гринька-говорок:
- А таперь скажитя же им всем, што шебаршить тут нечего. Каледин-атаман, энтот, што ис контрревалюцией ишол, застрялилси в Черкасске. Кончил царствию свою.
Тишина наступает мертвая. Будто ужаленный, вскакивает дед Пантелей:
- Брешешь, сука!
- А чаво мине бряхать, вон их вспроси.
Медленно встает товарищ Либерман:
- Да правильно это. Бунтовщик и контрреволюционер генерал Каледин покончил свою жизнь самоубийством. Генерал Корнилов бежал на Кубань, потому что не поладил с генералом Поповым, который с кучкой буржуйских сынков ушел в Сальские степи. Но, как вы из обращения слышали, советская власть не спит, вслед за ними отправлены отряды красной гвардии, и скоро и им конец придет.
Либерман садится. Медленно, молча, рассаживаются и казаки в полнейшей растерянности. В притихшую толпу снова говорит матрос:
- Товарищи! Надеюсь, что положение теперь вам ясно. Бунтари зачали себе пули в лоб пущать. Туды им и дорога! А вот еще одно дело: благодаря бунтам ваших генералов, нехватка у нас в городах в хлебе получилась. Особенно в больших центрах - Петрограде, Москве, Царицыне. Поэтому, не в пример царской власти, которая народ голодом морила, решила наша власть Советов городской бедноте помочь и постановила обязать всех добровольно внести с дыму по двадцать пять пудов...
Притихший было зал взрывается:
- Г-га! Побирушки приехали!
- Гля, по двадцать пять пудов! Этого и при царе не было!
- Справу отмянить, а хлеб отобрать! Здорово!
- Отдай добровольно, а то силой возьмуть.
- Ишь ты, потому он и солдат с собой приволок. Не испужаишь!
- Бедноту кормить, га, а кто ее наделал?
