Я поднимаю за дужку пистолет. Он неудобный и тяжелый, не хочу его брать.
— Кто ты такой? — спрашиваю я.
— Я думал, ты догадаешься, — он жестко, по-волчьи, скалится. — Я твой дед, Василий Алексеевич Климковский. Меня пригласил сюда полковник Корбут — сказал, не пожалею. И оказался прав.
Он быстро и умело обыскивает комнату. Интересно, он-то что ищет? Тот негатив и бумажки, из-за которых наш незнакомец из трусов выпрыгивал? Так я ему не покажу, это мой трофей, ведь если Корбут так прятал их, то это не зря.
— Что ты ищешь?
— Я уже нашел.
Он открыл окно и вытащил из рамы что-то маленькое, похожее на гвоздь с круглой головкой. Но головка великовата. Это еще что за хрень? Новости в строительных технологиях? Так этот дом построен при царе Горохе.
— И что это такое?
— Жучок. Кто-то, сидя на крыше соседнего дома, выстрелил им в раму. Этого достаточно, чтобы прослушивать всю квартиру. Я подозревал, что он где-то здесь.
— Откуда?!
— Потом объясню. Уходим отсюда, быстро. Вас обоих ждали, а потому загодя прикрепили жучок. Кто-то просчитал вас. Кто это может быть?
— Я не знаю.
— Ладно, разберемся. Уходим.
— А трупы?
— Они уже никуда не торопятся.
Мы садимся в тачку, и Рыжий поворачивает за угол. Но я успеваю увидеть полицейскую машину, подъехавшую к дому и вставшую как раз туда, где только что стояло наше авто. Кто-то вызвал полицию, и мы разминулись с ней на считаные минуты.
13
— Мне вчера позвонил полковник Корбут и пригласил к себе. Мы давно не виделись, много лет — так, созванивались иногда, но встречаться незачем было.
Мы сидим в маленькой, стерильно чистой квартире. Кстати, в доме Корбута тоже все сияло чистотой. Наверное, у хозяев рыльце не просто в пушку, а в целой тонне пуха, раз они наводили такую отчаянную стерильность в помещении. Компенсация нечистой совести.
— И ты не спросил у него, зачем?
— А ты неуважительна к старшим, Элиза.
— А то! Возраст не имеет никакого отношения к уважению и сам по себе уважения не гарантирует. Есть совсем молодые люди, заслуживающие уважения, есть те, кто только идет в этом направлении, — вот как мы с Рыжим, у нас еще все впереди. А вот с тобой уже все ясно. И то, что я узнала о тебе, у меня не вызывает ни симпатии, ни добрых чувств.
— Понятно. Но ты не все знаешь.
— Послушаю еще и твою версию. Можешь даже соврать, это уже ничего не добавит к твоему портрету.
— Спасибо и на этом. — Климковский выпрямляется и садится к нам лицом. — Знаешь, все эти годы я знал, что ты где-то есть. Иногда я представлял, как встречусь с тобой и что скажу, но сейчас вижу: что бы я ни сказал, ты для себя уже все решила.
— Сентиментальное вступление будем считать завершенным.
— А ты совсем не добра, да, Элиза?
— А с какой стати мне быть доброй по отношению к тебе? Кто ты мне такой?
— Да, конечно. Что же, я это заслужил. Элиза, мне нечего тебе сказать, кроме правды, а потому задавай вопросы, и я обещаю, что каждое мое слово будет правдивым.
— Очень мило с твоей стороны. Кстати, а где твоя женушка, на рынок ускакала?
— Ольги уже давно нет в живых. Как и Любы.
— Вот как?
— Да. Моя дочь покончила с собой, и Ольги не стало тогда же.
— Не стало?
— Да. Я убил ее.
Милая семейка. Интересно, есть в моем генеалогическом древе хоть кто-то нормальный или одни психопаты-убийцы?
— Я убил ее, когда понял, что ей мало смерти моей дочери. Когда узнал, что она ищет тебя — и почему. Я не защитил от нее свою дочь, но защитил внучку. И когда не стало Ольги, тебя перевели в Березань — я решил, что там тебе будет лучше, чем со мной. Но я знал, что ты есть, все эти годы знал.
— Трогательно. Только странное выражение — ты говоришь о Любе «моя дочь». Только твоя? Как это?
— Ольга не была матерью Любы. Она не могла иметь детей.
— Отлично. И ты продолжал с ней жить. Зачем?
— Ты не понимаешь. Такое было время. Тут надо сначала, чтоб ты поняла. Когда я попал в школу НКВД, мне исполнилось восемнадцать лет, в войну был ускоренный курс. Пойми, мне и в голову не приходило, что те люди ни в чем не виновны! Это можно назвать массовым психозом: враги, диверсанты, шпионы, вредители — всем вбивали в голову, что мы окружены врагами. И врагом мог оказаться кто угодно, твой товарищ или брат. А потом был СМЕРШ. Там мы познакомились с Ольгой. Она никогда ничего не рассказывала о себе, но главное — она глушила мои сомнения в правильности того, что мы делаем. Она как молния, не знала ни страха, ни раскаяния, ни жалости, ни сомнений. Я восхищался ею, и мы поженились. А потом война окончилась, и оказалось, что мне нужно от женщины еще что-то, кроме вечной борьбы, — я стал старше, захотелось обычной жизни, уюта, тем более стране послужил, имел право и на некоторые человеческие радости. Но с Ольгой это было невозможно. Она горела на работе и того же требовала от меня. А когда выяснилось, что она не может иметь детей, я решил развестись. Это был отличный повод. Вот тогда единственный раз я и видел ее растерянной. Она не понимала, что меня не устраивает. Она, я думаю, не умела жить. Такие, как она, рождаются, чтобы взойти на костер, а не сидеть на кухне. К сожалению, Ольге вовремя не подвернулся костер и со временем она стала невыносимой.
— Нельзя ли короче? К чему мне твои воспоминания?
— Да, конечно. Мы тогда только приехали в Новопокровск, и сюда же перевели Корбута. Мы и раньше знали его, дружили немного. Именно он посоветовал мне взять девушку из арестованных по незначительной статье, чтобы она родила мне ребенка, а ее за это отпустить. Услуга за услугу, так сказать.
— И что?
— Была девушка, совсем молодая, Оксана Вольская. Ее арестовали, кажется, из-за матери, которая при немцах работала в комендатуре. Нам ее Корбут посоветовал. Вот она и родила мне Любу. Ольга, как увидела ребенка, так и возненавидела. Я это сразу понял и отвез дочь к своей матери. Нанял кормилицу, купил что нужно, денег оставил и потом регулярно присылал, навещал ее как мог часто. Я любил девочку, она же была моим единственным ребенком! Такая милая, господи... Я боялся, что Ольга причинит ей вред. Уже тогда мне иной раз казалось, что она немного не в своем уме.
— А почему ты с ней не развелся?
— Я не мог. Там, где мы работали, разводы не приветствовались. Так что я продолжал жить с Ольгой, а чтобы ее не раздражать, пытался никак не показывать своей любви к дочке. Тайком покупал ей одежки, игрушки, книги, отправлял матери в деревню — для моей Любы. Ольга все равно просекала эти дела и
