Иван Павлыч, а инженер — Георгий Валентиныч. Но нет, коровы здесь обходятся без пастуха. То есть пастух-то есть, но это радиопастух. Стоит какой-нибудь буренке переступить запретную черту, как из репродуктора, установленного в кустах, раздается зычный голос: — Куда ты, скаженная! А ну назад!
Дальше, возле озера Лебяжьего, паслись овцы.
Огромное стадо — голов восемьсот — девятьсот. На овец радио не действовало, поэтому охраняли их два пастуха, оба верхом на гнедых жеребчиках. Выйдя из машины, я приблизился к одному из них и… застыл от изумления. Это был Максим, самый настоящий Максим, только одет и обут он был по- здешнему.
Подъехав, он спрыгнул с лошади и, нарушая установленные здесь правила, протянул руку:
— Привет!
— Здорово, брат! — сказал я, не решаясь назвать пастуха Максимом.
Вообще-то я мало знал Максима (нашего, земного, разумеется) и рад был этому. Погожу минуту- другую и покачу дальше, подумал я. Но не тут-то было! Здешний Максим оказался человеком удивительно словоохотливым. Он стоял, держа под уздцы гнедого жеребчика, и говорил, говорил, говорил… Говорил не для того, чтобы что-то сказать, а для того, чтобы выговориться, освободить себя от скопившихся в часы одиночества слов.
— Птицы в стаи собираются, скоро на юг… А капитан летает… Вот так ходишь-бродишь или ездишь верхом, да вдруг и посмотришь в небо, в космическое пространство то есть. А вот и Иван Павлыч, легок на помине!
Я оглянулся, но кругом никого не было видно.
— Максим, здорово! Как там, порядок? — вдруг послышался голос Ивана Павлыча.
Я опять оглянулся и опять никого не увидел. Можно было подумать, что это наваждение, чертовщина какая-то, если бы рядом не было вполне живого, так сказать, натурального Максима. Вынув из нагрудного кармашка плоский, величиной со спичечный коробок передатчик, пастух дунул или плюнул на него, я не разобрал хорошенько, и тем же тоном сказал: — Порядок, Иван Павлыч!
— Волки больше не показывались? — опять послышался голос Ивана Павлыча.
— Не показывались, Иван Павлыч. Я их так шуганул, что они теперь и внукам своим закажут! — Максим опять подмигнул, как бы говоря: «Вот как мы с начальством!» — и заговорил о коровах, овцах, вообще об обстановке на пастбище.
Мне задерживаться больше не было смысла. Я помахал рукой и покатил дальше. «И на этой планете волки», — подумал я. Вообще-то этого надо было ожидать. Если есть овцы, должны быть и волки, как же иначе. И все же мне стало грустно. Очень грустно. Вот ведь совсем другая планета, и жизнь на ней достигла, кажется, высшей гармонии, а, поди ж ты, и здесь волки.
Но грусть-тоска владела мною недолго. Березовые рощи (их здесь зовут колками) вдруг расступились, и передо мною открылось обширное пространство, именуемое степью. Если луга и леса были еще зеленые, то степь вся подернулась чистым золотом. Солнце поднялось высоко, и это золото, волнуемое ветром, казалось, плещется словно в чаше.
Я вылез из машины. Чистое золото оказалось пшеницей, вернее, пшеница чистым золотом. Пройдя к меже, я наклонился и сорвал колосок. Он был длиной с четверть и толщиной с мой большой палец. Памятуя о том, что я должен не только наблюдать, но и изучать, и основательно изучать, я вынул из кармана носовой платок, расстелил его на земле и, растерев колос, пересчитал зерна. Их оказалось пятьсот сорок семь.
Горожанам эта цифра ничего не говорит. Когда они едят хлеб, то вовсе и не думают о том, сколько зерен в одном колосе. Я же, деревенский житель, прямо скажу, пришел в восторг. Ведь у нас в каждом колосе всего-навсего двадцать, очень редко — тридцать зерен.
А здесь… С ума можно сойти! Я произвел арифметические подсчеты, но цифра получилась настолько внушительная, что я не решился произнести ее вслух даже для самого себя.
Потом я хотел сделать кое-какие обмеры, но, увы, сантиметровой ленты со мной не оказалось. Пришлось прибегнуть к сравнительному методу. Пшеница здесь невысокая, почти карликовая, ее высота примерно шестьдесят сантиметров, колос же составляет третью часть растения и очень устойчив. У нас только пустой колос кверху голову тянет. Здесь и полные колосья держатся прямо, я бы сказал, с достоинством. Я прошел шагов тридцать или сорок в глубь массива и не встретил колоса, который бы смотрел вниз.
Что касается самого пшеничного стебля, то он не слишком толст, однако и нельзя сказать, чтоб очень тонок, а, что называется, в самый раз. Сломать его нетрудно, для этого и усилий особых не требуется. Но здешние жители дорожат больше колосьями, чем стеблями, и выводить новые, более прочные не собираются.
— А зачем? — сказал Сашка, когда я заговорил с ним об этом.
Сорвав с полдюжины самых крупных колосьев, я поехал дальше, но скоро опять вынужден был затормозить. Справа от дороги, в проеме между двумя березовыми колками, рос горох — я вошел в него и запутался, как в сетях. Это был не горох, а черт знает что такое. Плети переплелись — ни порвать, ни распутать, — и с них свисали стручки — крупные и толстые, каких я отродясь не видывал.
И это была не последняя остановка. В одном месте пшеница, в другом горох, в третьем — овес и кукуруза… Я выходил, отбирал наиболее спелые экземпляры и возвращался в машину.
Перед полетом в космос мне довелось перерыть горы всяких ученых и неученых трудов. Среди них была и статья академика Цицина (нашего, земного академика Цицина, разумеется), из которой я узнал, что главную роль в способности давать высокий или низкий урожай играет сорт. Дальше академик пишет о возможностях, которые открывает гибридизация пшеницы и ржи с элимусом — гигантским, песчаным и мягким. Почему с элимусом? Да очень просто. По величине и продуктивности колоса ему нет равных среди диких растений. Так, число зерен в колосе элимуса гигантского достигает шестисот и более. Но это лишь возможности, так сказать, прожекты, и не больше. А здесь все реально — и колосья, и зерна, — бери, пользуйся!
Я стал мечтать, как обрадуются наши ученые, когда я покажу им колосья и зерна с этой планеты. И до того замечтался, что забыл, где я и что со мною. На педали нажимал машинально, почти бессознательно, на дорогу смотрел вполглаза — меня больше интересовали всякие деревья, кустарники и злаки, росшие по обочинам, — и очнулся, пришел в себя, лишь когда впереди показались какие-то вышки, похожие на наши телевизионные. Вышек было три, стояли они на опушке березовой рощицы, ажурно чернея на фоне синего неба.
Сперва я решил, что это телевизионные передатчики вроде нашей «Орбиты», — ничего подобного. Это были особые вышки, можно сказать, замечательные вышки, до которых у нас на Земле еще не додумались.
III
Я вылез на обочину и увидел, что попал на бригадный стан. В глубине рощицы виднелись в беспорядке разбросанные домики на сваях, меж ними, прямо среди берез, стояли пластмассовые столы и скамейки.
На одном из столов сидела какая-то птица, похожая на дрозда, и склевывала крошки.
— Привет! — сказал я здешнему дрозду и заглянул в первый на моем пути домик.
При входе слева стояла заправленная кровать.
Простыня и пододеяльник сверкали слепящей белизной. На стене справа висела книжная полка. На ней я не нашел ничего замечательного. Стихи Евтушенко (здешнего Евтушенко), всякие технические справочники и — ни одного детектива!
Впереди, у квадратного окошка, стояло легкое — тоже пластмассовое кресло, в таком кресле приятно посидеть и помечтать на досуге.
— Эдик, ты уже здесь?
Я оглянулся. Возле вышки стоял сосед и друг Семен.
