Начать с того, что меня буквально затащили к тетке Пелагее.
— Как капитан? Летает? — спросил я, переступая порог обители, которая отныне станет не просто обителью, а домом-музеем имени капитана Соколова.
— Летает… Все летает, — вздохнула Пелагея.
Фроси дома не было — она ушла на ферму доить коров. Зато гостей, кажется, прибавилось. В горнице, где некогда жил Шишкин, сидели представители райцентра и крайцентра. Когда нас знакомили, каждый из них назвал свою фамилию, но я не запомнил.
— Одну минуточку… — Фоторепортеры и кинооператоры втолкнули меня в середину представителей. Улыбку, улыбку… Так, хорошо! — И защелкали, затрещали аппаратами.
Кстати сказать, здешние киноаппараты издают противный треск. Я поначалу пугался, особенно когда снимали неожиданно, потом привык и перестал пугаться.
Только внутри всякий раз отчего-то холодело, как будто на меня наставляли не безобидные объективы, а настоящие пистолеты.
В горнице, на столе, придвинутом к простенку, стоял большой (примерно тридцать на пятьдесят) портрет капитана Соколова. Это был вылитый наш капитан Соколов, и форма на нем была вылитая наша, военная, со всеми значками, как полагается. Один из фотокорреспондентов — невысокого росточка, полный, но удивительно юркий — легонько взял меня под руку и попросил наклониться, как бы обнять портрет.
— Так… Одну секундочку… Снимаю! — шепотом проговорил он и, нацелив объектив, стал пятиться, пятиться, пока не уперся задом в стену.
Придя домой, я опять включил телевизор. На экране мелькнуло лицо Юрия Фокина — он только что закончил репортаж из центра дальней космической связи, — потом стали показывать какой-то завод, освоивший выпуск электрических автомобилей. Два аккумулятора способны питать машину в течение месяца.
Если учесть, что скорость электромобиль развивает до ста километров, то станет ясно, какие это сулит выгоды.
Я переключил на другую программу. Комната наполнилась приятной музыкой. Под эту музыку передавался художественный (думаю, что художественный) фильм на злободневную тему. Я не досмотрел до конца — время поджимало, — но понял, что она его любит, он тянется к другой а та, другая, не обращает на него никакого внимания. По здешним представлениям, это была настоящая трагедия в духе Шекспира. Во всяком случае, он так переживал, что в конце концов стал рвать на себе волосы и размазывать по щекам слезы.
Я переключил на третью программу, потом на четвертую и пятую… Америка принимала гостей из Африки… Рыбаки в море тралили рыбу… Под Москвой завершали уборку зерновых… Потом вдруг показали аэропорт, и я чуть не подпрыгнул на стуле. На фоне надписи «Внуково» стоял Эдька Свистун, здешний Эдька Свистун, отдохнувший и окрепший. Зная, что объектив телекамеры наведен именно на него, Эдька помахал рукой. Потом кто-то сунул ему под нос микрофон, похожий на грушу, и попросил сказать несколько слов.
Эдька подумал, подумал, собираясь с мыслями, и заговорил сбивчиво:
— Я волнуюсь, и это понятно… Все-таки это первый случай, когда мой земляк, капитан Соколов, полетел в космическое пространство… Первый случай!
— Но, надеюсь, не последний! — вставил словцо диктор.
— Как знать! — несколько игриво, явно в расчете на ответную зрительскую улыбку, сказал Эдька. Глянув куда-то поверх микрофона, он заволновался и добавил: — Извините, подрулил мой самолет. Пора на посадку.
— Ну, счастливого полета! — пожелал диктор.
Эдька подался вперед, прямо на объектив, и мне показалось, будто он шагнул из телевизора в комнату.
Я даже отпрянул и чуть не опрокинул кресло, в котором сидел, и стол, на который облокачивался.
На грохот прибежала тетка Соня.
— Что ты, Эдя? — спросила она испуганно.
— Так… Показалось…
— Что показалось?
— Ничего особенного, тетя Соня. Показалось, будто я ночью иду по большому городу, кажется, по Новосибирску, и на меня нападают хулиганы. Навалились, сволочи, впятером, скрутили руки… Ну и я, знаешь, не лыком шит!
— Какие хулиганы? И зачем тебе надо скручивать руки?
«Начинается!» — подумал я. На память пришел случай, когда я хотел повесить на двери замок. Узнав об этом, старуха до того удивилась, что у нее отвисла нижняя челюсть. «А это еще зачем?» И как я ни объяснял, как ни старался, до нее не доходило. Все мои доводы, самые логичные и, казалось, неотразимо убедительные, разбивались о несокрушимую стену тети Сониной наивности. Такая же ситуация возникла и сейчас. Старуха давно забыла (а может, и не знала никогда), что это за фрукты такие — хулиганы, — подумал я и решил доверительно побеседовать с нею на эту тему, так сказать, просветить напоследок.
— Хулиганы — это такие типы в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти, но попадаются и старше, которые ради спортивного интереса наносят травмы физические и моральные — честным и чаще всего безобидным людям, — сказал я.
Но старухе этого показалось мало.
— А зачем… эти травмы? — спросила она, глядя на меня в упор с подозрительностью человека, которого хотят надуть.
— Я же сказал — ради спортивного интереса, тетя Соня, зачем же еще! Впрочем, иногда на это бывают и более существенные причины… — И я стал приводить примеры, один сильнее другого, из нашей, земной жизни.
Ну, скажу вам, это был тот еще номер! Старуха обалдела окончательно. Мои выходки вообще приводили ее в изумление. А случаи из жизни поставили совсем в тупик. Главное, она никак не могла взять в толк, зачем надо ставить фонари под глазами и заглядывать в чужие карманы.
И тут я сообразил, что зарапортовался. И даже слишком зарапортовался. Чтобы разрядить обстановку, я — как тогда, в первый день, — схватил старуху на руки и закружил по комнате. Минуту спустя, когда я снова опустил ее, она еле на ногах держалась. Кое-как доплелась до своей кровати в горнице и плюхнулась на перины.
— Ой, Эдя, ты что, на тот свет хочешь меня отправить? — простонала беспомощно.
Пришла она в себя лишь минут сорок спустя. Заглянув в горницу, я увидел, что тетка Соня сидит на кровати, свесив ноги, и блаженно улыбается. Я ожидал, что старуха осердится — ничего подобного! Она только сказала:
— Ну, и силища у тебя, Эдя! — и опять умолкла.
Я бросил в ответ что-то вроде того, что, мол, есть еще порох в пороховнице, и вышел. Наступило время обеда, и мне пора было в столовую. Пошел я не прямо, а в обход, давая изрядный крюк. Мне любопытно было обозреть места, столь дорогие здешнему Эдьке Свистуну, а значит и мне.
Рабочее время уже кончилось, с полей возвращались колхозники.
Из-за главного здания РТМ вдруг взмыл в небо… вертолет не вертолет и самолет не самолет, а что- то среднее между вертолетом и самолетом. У него было три винта — спереди, сверху и сзади, что, наверно, придавало ему особую маневренность. Подобное чудо я видел впервые и, признаться, стоял с открытым ртом, пока оно, это чудо, не скрылось с глаз.
В тот же день я узнал, что именно на этом гортолете (вот как называется эта штука) улетели представители, после того как поздравили мать героя.
На полпути мне повстречался Иван Павлыч, тоже шедший в столовую. Все эти дни я не переставал думать, как же с Шишкиным, сын или не сын. Что касается меня, то тут все ясно. А Шишкин? Признаться, я даже хотел подслушать разговор, как было там, на Земле, — увы, случай не представился.
— Ты что, Эдуард? — спросил Иван Павлыч, видя, что я мнусь в нерешительности.
