Добрыничами…»
Перечислив все свои победы и славные деяния, Годунов вновь обратился к Шуйскому, который был белее мела: «Все твои негодования по поводу моего воцарения объяснялись легко и просто, Василий Иванович. Тебе самому хотелось быть царем, ведь твой род древнее моего и прав на престол у тебя было больше. Однако знать и народ предпочли возвести на трон меня, а не тебя. Это казалось тебе вопиющей несправедливостью! После моей смерти народ наконец-то избрал на царство тебя, Василий Иванович. Наконец-то ты получил то, чего так страстно и долго желал! — В голосе Годунова прозвучали нотки фальшивой торжественности. — Чего же ты добился, став царем, Василий Иванович? Тебе кое-как удалось подавить восстание Болотникова, который едва не взял Москву. Вот и все твои заслуги. В твое царствование на Руси объявился новый Лжедмитрий, войско которого оказалось не по зубам твоим воеводам. Желая одолеть нового самозванца, ты не додумался не до чего иного, как призвать на помощь шведов, которые, взяв твои деньги, стали разорять твою же землю, соединившись с поляками. Видя полную твою беспомощность, на тебя пошел войной польский король, осадивший Смоленск. Собранное тобой воинство было разгромлено в Клушинской битве гетманом Жолкевским. Поляки и Лжедмитрий грозили Москве с двух сторон. И опять, Василий Иванович, ты принял нелепое решение заплатить золотом крымскому хану, чтобы тот победил всех твоих врагов. Крымцы взяли твое золото, но воевать с твоими недругами не стали, разбив твои же войска и уйдя в степи. Наконец, не только бояре и дворяне, но и все лавочники и грузчики в Москве поняли, что проку от царя Василия Шуйского нет и не будет никакого. Случился переворот, и тебя, Василий Иванович, насильно постригли в монахи. Каков же итог?
Я не рвался на трон, ибо знал, что есть люди знатнее меня. Но когда меня все же провозгласили царем, то я исполнил все свои обещания, данные народу. В мое правление Русь возвышалась грозной скалой, ее страшились все соседи. Ты же, Василий Иванович, всегда считал себя более достойным трона по сравнению со мной. И ты добился-таки заветной царской власти! Однако, процарствовав почти пять лет, ты довел Русь до полного краха, наши земли грабят шведы и поляки, самозванцы и разбойные казаки бесчинствуют у самой Москвы. А ныне и вовсе дошло до того, что — стыдно сказать! — бояре зовут на русский трон польского королевича и впустили в Кремль польскую рать. Вот он, позорный итог твоего царствования, Василий Иванович!»
Годунов шагнул вперед и сердито ткнул пальцем в Шуйского.
У Шуйского вдруг нестерпимо закололо в груди. Он вскрикнул и… проснулся.
Дотянувшись дрожащей рукой до ковша с водой, Шуйский жадно утолил жажду. После чего он сел на постели, обхватив голову руками. По его щекам катились обильные слезы, то были слезы запоздалого раскаяния.
«Ты был более достойным государем, Борис Федорович, чем я, время это доказало, — мысленно обратился к Годунову Василий Шуйский. — Как жаль, что ты умер так рано. Уж ты-то не довел бы наше государство до теперешнего состояния, видит бог. А я… я получил сполна за свою спесь и гордыню, за неумение управлять царством и трезво мыслить».
Часть вторая
Глава первая
Послание патриарха
«Господи, отчего это сумление такое в людях пошло! — размышлял князь Пожарский. — Отчего не стало порядка на земле нашей? Голод, болезни, вражья напасть, грызня братоубийственная — все разом навалилось! Уж который год Смута тянется…»
Громкая перекличка дозорных на каменных стенах зарайского кремля разрывала нить раздумий князя Пожарского.
«Куда жизнь катится, кому на руку вся эта кровавая сумятица? Почто ныне никому не возбраняется бесчинствовать в городах и на дорогах? Почто нету управы на злодеев, где сильная власть, способная смирить любого татя?»
Было уже далеко за полночь, но князь Пожарский не смыкал глаз. Думы отгоняли от него сон.
Под утро раздался стук в окно, кто-то забарабанил по оконной раме часто и смело. Подняв голову с подушки, князь Пожарский проворчал заспанным голосом:
— Кого это принесла нелегкая ни свет ни заря?
На лавке у бревенчатой стены проснулся княжеский стремянный Афанасий. Сбросив с себя одеяло, он с кряхтеньем встал с постели.
— И чего не спится людям? — зевая, бормотал Афанасий, надевая на ноги валенки и набрасывая на плечи овчинный тулуп.
Утренний мороз разукрасил небольшие квадратные оконца узорами; сквозь них с улицы пробивался свет большого костра, разведенного посреди двора. В воеводской избе было сумрачно, в углах прятались остатки ночного мрака.
В исподних портах и рубахе, в накинутом сверху тулупе Афанасий открыл задвижку на двери, вышел через темные неотапливаемые сени на высокое крыльцо с перилами и навесом.
Весь двор был запорошен недавно выпавшим пушистым снегом. У коновязи стояли три лошади, потные бока которых покрылись маленькими сосульками. Из лошадиных ноздрей валил белый пар. Трое спешенных наездников стояли у костра, отогревая озябшие руки. Тут же находились двое княжеских челядинцев из ночного караула.
— Князь Пожарский дома ли? — громко спросил плечистый детина в мохнатой казацкой шапке и дубленом полушубке, с саблей на поясе. И шапка, и плечи полушубка были густо усыпаны снегом.
— Почивает князь Пожарский, — ответил Афанасий, вглядываясь в говорившего, поскольку голос его показался ему знакомым. — Откуда вы прибыли, люди добрые?
— Разбуди своего хозяина, приятель, — вновь раздался тот же уверенный голос. — Гонец из Москвы к нему примчался.
— Коль ты и есть гонец, то ступай за мной, — сказал Афанасий, отступая от перил крыльца и толкая дверь в избу плечом.
Князь Пожарский умывался над лоханью с водой, когда через порог переступили Афанасий и незваный полуночный гость.
— Мир сему дому! — проговорил гонец, сняв шапку и отвесив поклон князю Пожарскому.
Афанасий запалил лучину, комната с низким потолком озарилась рыжеватым светом. Запахло свежим снегом и сосновой смолой.
— Ба! Да это же мой старый знакомый! — усмехнулся Пожарский, повернувшись к гонцу. — Доброго здоровья тебе, Степан Юрьевич! Каким же ветром тебя занесло к нам?
Перед ним стоял стрелецкий полковник Степан Горбатов.
— Недобрым ветром пригнало меня сюда, князь, — ответил Горбатов, снимая с себя пояс с саблей, сбрасывая с плеч полушубок. — Однако с наиважнейшими вестями приехал я к тебе, Дмитрий Михайлович.
— Что ж, тогда садись к столу, друже, — сказал Пожарский, утираясь полотенцем. — В ногах правды нету.
— Спутников моих тоже надо бы куда-нибудь в тепло пристроить, князь, — промолвил Горбатов, усаживаясь на табурет возле стола, застеленного белой скатертью. — Они со мной от самой Москвы почти без передыху скакали. Вымотались, одно слово.
— Об этом не беспокойся, Степан Юрьевич, — отозвался из-за печи Пожарский. — Сейчас Афоня накормит твоих сотоварищей и спать уложит. У меня в избе места много. Афоня и коней ваших в стойла сведет, овса им задаст. Эй, Афоня, слыхал, что я говорю?
