скоро спустится.
— Вы живете прямо здесь?
— Мы занимаем два верхних этажа. Это очень удобно. Пошли же. Видишь, все уже заходят.
Люди, толпившиеся в коридоре и перед входом, начали заходить в двери. Мы с Дэнни вышли в центральный проход. Он подвел меня к первому ряду стульев, стоящему справа от большого возвышения, прямо перед малым возвышением, и уселся на второй стул. Я сел на третий. Первый стул, предположил я, был предназначен для его отца.
Толпа быстро прибывала, и скоро синагога наполнилась шарканьем туфель, шумом отодвигаемых стульев и громкими разговорами на идише. По-английски никто не говорил — только на идише. Я смотрел со своего стула на Дова Шломовица. Он уставился на меня, на его тяжелом лице застыло выражение изумления и неприязни, и я вдруг осознал, что, возможно, у Дэнни возникнет больше проблем со своими приятелями из-за нашей дружбы, чем у меня — с моими. Хотя нет, подумал я, наверно, меньше. Я же не сын цадика. Передо мной не расступается толпа. Дов Шломовиц отвел взгляд, но я заметил, что другие люди в синагоге тоже смотрят на меня. Я уперся взглядом в раскрытый молитвенник передо мной, снова чувствуя себя обнаженным, уязвимым и очень одиноким.
Два седобородых старика подошли к Дэнни, и он в знак почтения поднялся со стула. У них вышел спор относительно одного места в Талмуде, пояснили старики. Каждый из них толковал его по-своему, и они никак не могли определить, кто из них прав. Они пояснили, о каком именно месте идет речь, Дэнни кивнул, незамедлительно назвал трактат и страницу, а затем холодным и механическим голосом повторил фрагмент слово в слово, давая сразу свое толкование, а также цитируя толкования различных средневековых комментаторов, таких, как Меири, Рашба и Могарша. Это трудное место, добавил он, жестикулируя по мере объяснения и обводя широкие круги большим пальцем правой руки, чтобы подчеркнуть ключевые слова своего толкования, так что оба они правы; один, не зная того, принял толкование Меири, а другой — Рашба. Старики улыбнулись и ушли удовлетворенными. Дэнни снова сел.
— Это трудный кусок, — сказал он мне. — Черт ногу сломит. Твой отец, наверно, вообще скажет, что текст просто испорчен.
Он говорил тихо и широко улыбался.
— Я читал кое-что из статей твоего отца. Стянул со стола у моего. Та статья, что посвящена фрагменту из Кидушин, о том, как вести дела с царями, очень хороша. Полна настоящих апикойрсише штучек.
Я кивнул и тоже попытался улыбнуться. Мой отец читал со мной эту статью, прежде чем отослать ее в редакцию. Он начал читать мне свои статьи в прошлом году, и тратил немало времени, объясняя мне их.
Шум в синагоге усилился почти до грохота, комната ходуном ходила от скрипа стульев и громких разговоров. Дети бегали по проходу, смеясь и перекрикиваясь, и какие-то молодые мужчины сгрудились у дверей, громко переговариваясь и жестикулируя. На мгновение мне показалось, что я попал на карнавал. Я недавно видел такой в кино — с шумной, волнующейся, толкающейся толпой и кричащими, размахивающими руками продавцами и зазывалами.
Я тихо сидел, уставясь в молитвенник на моем пюпитре. Я раскрыл его на вечерней службе. Старые страницы книги пожелтели, края истрепались, а уголки загнулись. Я сидел, глядя на первый псалом, и вспоминал тот почти новый молитвенник, что был у меня в руках сегодня утром. Я почувствовал, как Дэнни пихает меня локтем в бок, и поднял на него глаза.
— Отец идет.
Его голос был тих и, как мне показалось, немного напряжен.
Шум в синагоге прекратился так резко, что я почувствовал его отсутствие почти как нехватку воздуха. Тишина накатила мягкой волной с задних рядов к передним. Я не слышал никакого сигнала или призыва к тишине; шум просто остановился, иссяк, как будто кто-то захлопнул дверь в игровую комнату, наполненную детьми. Воцарившаяся следом тишина, казалось, была наполнена ожиданием, напряжением, благоговением и любовью.
По узкому центральному проходу медленно шел человек в сопровождении ребенка. Это был высокий мужчина, облаченный в долгополый шелковый лапсердак и черную меховую шапку. Когда он проходил мимо очередного ряда, люди вставали, слегка кланялись и садились обратно. Кое-кто протягивал руку, чтобы прикоснуться к нему. Он кивал головой в ответ на звучавшие с мест приветствия, и его длинная черная борода колыхалась взад-вперед на груди, а пейсы покачивались. Он шел медленно, заложив руки за спину, и, когда он поравнялся со мной, я сумел разглядеть ту часть его лица, что оставалась на виду, не скрытая бородой. Это лицо было словно высечено из камня — с резко очерченным и заостренным носом, выступающими скулами, полными губами, мраморным лбом, иссеченным морщинами, глубокими глазными впадинами, широкими черными бровями, разделенными вертикальной морщиной, похожей на борозду на поле. Его глаза были темными, светлые искорки плясали на них как на поверхности черного камня. Лицо Дэнни повторяло его в точности — за исключением цвета глаз и волос. Ребенок, следующий за ним, держась правой рукой за его лапсердак, был его миниатюрным подобием — такой же лапсердак, такая же меховая шапка, такое же лицо с волосами того же цвета, только без бороды, и я понял, что это младший брат Дэнни. Я перевел взгляд на Дэнни и увидел, что он стоит с бесстрастным лицом, уперев взгляд вниз, в пюпитр. Я снова стал смотреть, как глаза присутствующих следовали за рабби, шествующим по проходу, заложив руки за спину и качая головой, и затем я увидел, как все взгляды сошлись на мне и Дэнни, когда он поравнялся с нами. Дэнни быстро вскочил на ноги, я последовал за ним, и мы стояли, дожидаясь, пока темные глаза рабби прошлись по моему лицу — я чувствовал его взгляд, как будто он проводил по лицу рукой, — и остановились на моем левом глазе. Я вспомнил на мгновение нежный взгляд моего отца из-под стальной оправы его очков, но воспоминание быстро прошло, потому что Дэнни представлял меня рабби Сендерсу.
— Это Рувим Мальтер, — тихо сказал он на идише.
Рабби Сендерс продолжал изучать мой левый глаз. Я чувствовал себя обнаженным под его пристальным взглядом, и он, должно быть, ощутил мой дискомфорт, потому что неожиданно протянул мне руку. Я потянулся было пожать ее, потом понял, что он протягивает мне не руку, а пальцы. Я пожал их на мгновение — они оказались сухими и вялыми — и отпустил.
— Ты сын Давида Мальтера? — спросил он на идише. Голос его оказался глубоким и носовым, как у Дэнни, а слова звучали почти как обвинение.
Я кивнул. На мгновение я запаниковал. Как ему отвечать — на идише или по-английски? Говорит ли он вообще по-английски? Но мой идиш был очень слаб. Я решил отвечать на английском.
— Как твой глаз, — продолжил рабби Сендерс на идише, — его вылечили?
— С ним все хорошо, — ответил я по-английски.
Мой голос звучал хрипловато, я сглотнул. Потом огляделся. Все внимательно смотрели на нас, в полной тишине.
Рабби Сендерс взглянул на меня, и я увидел, как его глаза блеснули, а ресницы поднялись и опустились, как тени. Потом он заговорил опять — снова на идише:
— Тот доктор, тот профессор, который делал тебе операцию, — он сказал, что глаз вылечен?
— Он хочет снова осмотреть меня через несколько дней. Но он сказал, что с глазом все хорошо.
Он легонько кивнул, борода качнулась на груди. Голая потолочная лампочка бликовала на его черном шелковом лапсердаке.
— Скажи, ты знаешь математику? Мой сын сказал мне, что ты силен в математике.
Я кивнул.
— Так-так. Посмотрим. И ты ведь знаешь еврейский? Сын Давида Мальтера не может не знать древнееврейский.
Я снова кивнул.
— Посмотрим.
Я скосил глаза по сторонам и увидел, что Дэнни с безучастным видом уперся глазами в пол, а ребенок, стоящий позади рабби Сендерса, смотрит на нас, разинув рот.
— Ну-с, — решил рабби Сендерс, — мы еще поговорим после. Я хочу знать друга моего сына.
