людей России. Передовые идейные девушки влюблялись только в нигилистов…
Я разговаривал с теткой исключительно цитатами из книг.
– Милая тетушка, – говорил я, указывая на картины, украшавшие гостиную, – Не кажется ли вам, что наше общество, имеющее в своей среде столько голодных и бедных и при этом тратящее деньги на искусство, следует сравнить с голодным дикарем, украшающим себя побрякушками?
– Вы хотите назвать побрякушками картины великих мастеров?
– Именно, дорогая тетушка. Ценность имеет только то, что реально полезно. А это – хлам.
– И Леонардо да Винчи тоже хлам? – попадалась на удочку тетушка (у нее был один его рисунок, которым она очень гордилась).
– Именно. И Рафаэль, и любимый вами Пушкин – все совершеннейший хлам. На помойку их!
И далее начинались крики взбешенной тетушки.
Каждый вечер я обязан был молиться. Бога я побаивался, но все-таки не устоял перед искусом и спросил у тети цитатой из модного критика, очередного властителя моих дум:
– Не кажется ли вам, любезнейшая тетушка, что мир, созданный Господом, несколько своеобразен? Он напоминает гигантскую кухню, где повара ежеминутно рубят, потрошат и поджаривают… друг друга. Попавши в такое странное общество, юное существо прямо из утробы матери тотчас переходит в какой- нибудь котел и поглощается одним из поваров. Но не успел еще повар проглотить свой обед, как он сам, с не дожёванным куском во рту, уже сидит в котле и обнаруживает достоинства, свойственные хорошей котлете…
Боже, что с ней было… Как она кричала и крестилась, а я… я хохотал!
И видимо, тогда она решила пригласить ко мне строгого гувернера.
В это время публиковался Федор Михайлович Достоевский. Он только что выпустил «Преступление и наказание»… Роман тогда гремел – идея, что все дозволено, коли есть цель, была популярной у молодежи. Нас волновало Преступление. Наказание же мы пропускали, оно казалось довеском для цензуры… И действительно, что такое жизнь жалкой ненужной старушонки, если цель великая! Я гнал от себя мысль, но не думать не мог…
Мысль была простая: убил бы я тетку, если бы нужно было для высокой цели?
Мой гордый, страшный ответ себе: «Непременно!»
Меня прошиб пот после этого ответа, хотя в глубине души я знал, что не смог бы! Никогда не смог бы!
Так что нетрудно догадаться: главным и тайным моим желанием было стать писателем. И в академию я поступал, чтоб быть ближе к земле, то есть к народу.
Каков был мой восторг, когда я узнал, что Аня Сниткина, находившаяся в отдаленном родстве с моей крепостной матерью, должна была стать стенографисткой у самого Достоевского! Я потребовал, чтоб ее к нам пригласили. Тетка относилась к писателям презрительно. Она сказала, что этот Достоевский был государственным преступником, осужденным на казнь. Только неизреченной милостью прежнего Государя он спасся, его помиловали, и он отбывал каторгу… Следует ли приглашать стенографистку каторжника в порядочный дом?!
Но я настоял, и как всегда, легко. Вообще я знал – тетка обожала мои прихоти. Чем диковиннее они ей казались, тем более она их ценила. Думаю, она вспоминала брата, которого так ненавидела и по- прежнему… любила! Короче, эту Аню, которую я никогда не видел, пригласили.
Аня Сниткина оказалась скучнейшей, бесцветной барышней в столь же скучном коричневом платье с белым крахмальным воротничком. Она явно стеснялась в нашей гостиной с мраморными колоннами и золочеными кариатидами.
Сидя в кресле рядом с гигантским рубиновым подсвечником, испуганно молчала… Я спросил о писателе. Оказалось, Достоевского она еще не видела. Ей только предложил эту работу преподаватель, обучавший ее стенографии.
Он и объяснил Ане всю важность работы. Достоевский, будучи без денег, подписал договор с кровопийцей-издателем и, взяв аванс, обязался за пару месяцев написать роман. Если он его не напишет, все последующие сочинения безо всякого вознаграждения перейдут в собственность издателя на несколько лет. Так что у него остался один выход – продиктовать роман стенографистке. Она добавила:
– Идти к нему боюсь. У него эпилепсия, припадки. К тому же он вдовец – одинокий мужчина… – И вздохнула.
Но на этом памятный вечер не кончился. Именно во время Аниного рассказа в гостиную вошел маленький, щуплый молодой человечек.
Тетка сказала торжественно:
– Знакомься, это Сергей Геннадиевич Нечаев. Он взялся готовить тебя в Земледельческую академию.
На вид ему было лет двадцать. Круглолицый, с коротко стриженными волосами и круглым простонародным лицом. А потом он поднял глаза…
Его глаза! Сколько лет прошло, а я все помню, как темные маленькие глазки впились… Охватили будто железными клещами. Смотрели с такой силой власти и ярости, что я почувствовал животный страх.
Но уже в следующее мгновение глаза погасли, стали безразличными.
Только насмешливая улыбка не сходила с его лица во время Аниного рассказа.
Когда тетка вышла проводить Аню, он внятно сказал:
– Глупая курица!
Вот так я познакомился в один день с будущей женой писателя Достоевского и героем его будущего романа.
Впоследствии, когда началось следствие по делу Нечаева, оказалось, что нового воспитателя рекомендовала тетке графиня Ч., подруга тетки по Смольному институту, где обе учились, как говорится, еще до Рождества Христова. Отец Нечаева какое-то время был в услужении у графини. Тетку в Нечаеве пленили три обстоятельства: он преподавал Закон Божий, не был студентом («все студенты – нигилисты») и, главное, как она поняла из разговора с ним, относился насмешливо к новому Государю. Короче, любил Царя Небесного и куда менее – земного. Кроме того, выяснилось, что у него есть множество знакомых среди студентов Земледельческой академии. К радости тетки он сказал, что народ там учится больше из провинции, весьма консервативный, и в студенческих беспорядках академия пока не участвовала.
В это время у тетки собирался весьма известный тогда в Петербурге салон из старых бюрократов прошлого царствования. Поговорив с печалью о реформах, которые, как всем известно, до добра у нас не доводят, ибо «в России лучшее всегда враг хорошего», переходили к главному – к картам. Играли по-крупному. Тетка в игре была удивительна. Она выигрывала, всегда выигрывала.
В тот день Нечаев стоял в гостиной у колонны и следил за игрой.
Тетка спросила насмешливо:
– Уж не хотите ли вы, батенька, к нам присоединиться?
– У меня нет денег, ко всеобщему счастью.
Тетка взглянула удивленно.
– Всенепременно к счастью, – повторил он, – потому что если сяду играть, непременно выиграю.
Она позвала любимого лакея Фирса. Тот принес пачку ассигнаций. И, глядя с ненавистью (невзлюбил Фирс моего учителя), отдал Нечаеву.
Тот сел. Кусая ногти (это была его привычка – мучить руки), сдал карты…
Началась игра.
Он медленно клал карты, обводя присутствующих взглядом. И, клянусь, глаза его горели неким огнем. Маленькое тело напряглось…
Я не очень помню подробности, но он обыграл тогда и тетку, и остальных.
Впоследствии тетка клялась, что была как во сне. Но больше он никогда не играл, да и тетка его не звала.
Вообще он был таинственный человек. Когда я пытался его разговорить – спрашивал о его жизни, отвечал насмешливо:
– Вы не должны сейчас ничем интересоваться, кроме будущих экзаменов.
Однажды он велел мне прийти к нему утром до чая – объяснил, что собирается ехать к больной матери
