особняке. Он считал себя жертвой режима и не имел никакого желания отвечать на разные каверзные вопросы. В довоенное время он бы вообще разозлился, что от него кто-то чего-то хочет, в то время как все его имущество состоит из пижамы и наброшенного на плечи пальто. Однако пребывание в Заксенхаузене научило его не придавать важности таким деталям. Стоя перед ней босой, с бритой головой, Макс не чувствовал себя смущенным, он ощущал внутри себя пустоту, и виной тому была не девушка, а он сам.
Она, придвигая стул, поставила его в луче солнца. Заметив, что руки у него дрожат, Макс спрятал их.
— Слушаю вас, — сказал он.
— Меня зовут Линн Николсон. Мне нужно проверить некоторую касающуюся вас информацию.
Она красиво держала голову. У нее были длинные ноги в темных шерстяных чулках, их изящество подчеркивали тяжелые ботинки на шнуровке. Желтые пуговицы униформы были начищены и сверкали, словно их сделали из настоящего золота. Она была уверенна и хладнокровна. Сев на край кровати и полистав бумаги, она с любопытством посмотрела на него. Потом стала задавать вопросы, четкие и обстоятельные: о нем самом, о его семье, о профессии фотографа, о его журналистском удостоверении, которое он сохранил, даже когда Геббельс возглавил министерство информации и пропаганды. Потом она спросила о судебном процессе, на котором он был обвиняемым, уточнила дату его прибытия в Заксенхаузен, поинтересовалась его связями с некоторыми видными деятелями немецкого антифашистского подполья. Макс отвечал лаконично. Иногда ему приходилось делать паузы и подыскивать необходимые слова. Его лицо было бесстрастным, ничего не выражало, словно он рассказывал давно надоевшую сказку, не понимая истинного значения происходящих в ней событий.
«Да и чего нам, кучке оппозиционеров, удалось достичь? В этой стране, где все было подчинено Гитлеру? — с горечью думал он. — Провал за провалом, жалкие попытки, в результате лишь трупы друзей и жуткая неразбериха». Ему было неловко. Казалось, молодая англичанка презирает его. Ведь, по мнению британцев, это не варвар Гитлер задушил офицерский переворот 20 июля, причиной неудачи стала якобы неправильно выбранная заговорщиками тактика. Макс не хотел ни в чем оправдываться. От слабости капли пота стекали по его лбу.
— А почему вы так хорошо разговариваете по-немецки? — вдруг раздраженно перебил он ее.
Она сделала паузу, но никак не выразила своего удивления.
— Я жила какое-то время в Мюнхене, перед войной.
— Вы были еще очень юной в то время. Наверное, вы принадлежите к одной из тех старомодных английских семей, которые отправляют детей заграницу, чтобы воспитать их развитыми в культурном отношении людьми, — грустно пошутил он. — Наверное, вы были сильно разочарованы, когда ваши родители выбрали Германию. В Париже или Флоренции вам было бы куда веселее. Вы не возмущались?
Отблеск удивления отразился в голубых глазах молодой женщины.
— Нас не спрашивают.
— На скольких языках вы еще говорите?
— У меня была гувернантка француженка.
Он кивнул. Именно так он и думал. Он уже не сомневался, что в возрасте восемнадцати лет Линн Николсон представили Ее Величеству. На ней, скорее всего, было платье со шлейфом и жемчужное ожерелье. Ее прическу украшали три белых страусовых пера. Когда-то давно Макс ездил в Лондон, чтобы сделать несколько портретов таких вот молоденьких девушек из высшего общества.
— Что вам от меня нужно?
— Ваше имя было достаточно известно благодаря вашим фотоработам и потому что вы всегда были в оппозиции к гитлеровскому режиму, также и в военное время.
— Только не говорите, что и мое имя забросили в качестве наживки на ваших радиоволнах после покушения Штауффенберга.
Темная волна пробежала по лицу молодой женщины. Англичане в самом деле совершили ошибку, рассказав о некоторых немецких борцах с режимом, не зная, что их местоположение известно полицейским службам рейха, которые тут же арестовали всех названных лиц.
— Но все это не объясняет мне, почему вы так заинтересовались мною, — повторил Макс.
— Нам нужны немцы, которым мы могли бы доверять и на которых могли бы положиться. Теперь надо восстанавливать вашу страну, привить немецкому духу подлинные демократические идеалы. Большинство представителей вашей элиты скомпрометировали себя сотрудничеством с нацистами. Нам нужны люди доброй воли. Ведь они же еще остались или это не так?
Нотки высокомерия в ее голосе действовали ему на нервы. Макс понял, что их ждет: союзники отнесутся к ним как к неразумным детишкам, которых надо накормить демократией по самые уши, забыв о том, что сами некогда осуждали Германию за то, что она на протяжении тридцати лет не смогла продемонстрировать истинный воинский дух.
— Я так понял, речь идет об антикоммунизме, не так ли?
— Вы что, сторонник товарища Сталина и вообще русских? — сурово спросила она.
Тут он вспомнил о Ксении Осолиной, как всегда с болью в сердце, как вспоминал о ней каждый день, пока находился в концлагере, и ее образ странным образом вдохновил его и теперь.
— Можно любить русских, но не большевиков.
Англичанка долго серьезно его изучала, словно пытаясь догадаться, о чем он думает.
— Эта ужасная война в Европе вот-вот закончится…
— Но другая вот-вот начнется, не так ли? — сказал он, заканчивая за нее фразу. — Американцы и русские обнимают друг друга, но это не может продолжаться долго. Ваш Черчилль не имеет никаких оснований доверять Дядюшке Джо. Значит, надо снова оскалить зубы и заново переделить мир.
— И на какой стороне будете вы, когда этот передел начнется?
Захваченный врасплох Макс чуть не подскочил на месте — так он разгневался. Да как она посмела задать ему подобный вопрос! Он боролся против тирании в любом ее проявлении, неважно, был ли это советский режим или режим Адольфа Гитлера. Как она не может понять, что он устал от всего этого? Так устал, так истощился, что не может даже мысленно участвовать в какой-то борьбе. Он надеялся, что пришел конец нацизму, но мирное будущее страны, которая теперь лежала в руинах, представлялось жизнью в тоскливой пустыне, на выжженной земле. Не в силах больше выдерживать это, он поднялся, положил руки на подоконник и глубоко вздохнул.
— Я всегда стремился к свободе. Мои друзья отдали за нее свои жизни. Вы говорите, что ищите достойных людей, чтобы построить будущее Германии. Увы, большинство таких убиты. Было бы оскорбительным для их памяти, если бы я теперь опустил руки.
Когда она подошла к нему, Макс ощутил ее за спиной, пахнущую цветочной туалетной водой.
— Я знала, что мы можем рассчитывать на вас. Вам нужен будет пропуск, чтобы вернуться в Берлин. Предполагаю, что именно это вы собирались сделать?
— Да, в Берлин… или в то место, которое когда-то было им.
— У вас там семья?
— Нет. Моя сестра и племянник эвакуировались в провинцию.
— Тем лучше. Не хотела бы я, чтобы кто-то из моих близких находился сейчас в этом городе.
— Что вы имеете в виду?
— Пролетая над Берлином на самолете, английский журналист вспомнил о развалинах Карфагена.
— Прекрасное сравнение, — усмехнулся Макс. — И прекрасный повод для радости.
— Почему вы сердитесь? У вас нет ничего общего с нацистами. Вы должны испытывать облегчение.
Макс медленно повернулся. Он ждал, что она будет смотреть на него с превосходством, но она была по-настоящему заинтригована.
«Они все равно не поймут, что я чувствую», — подумал он с отчаянием. Разве они знали тот Берлин, каким он когда-то был! Прекрасная европейская столица, которую он так любил, где он в первый раз обнял Ксению. Город-космополит, город-вдохновение, теперь все это утративший. Слово «Берлин» навсегда станет символом террора, так же как «Ленинград» символом мужества обычных людей. Первый отмечен
