увидеть родных, теперь чувствовала себя гостьей в отчем доме. Куда подевался родной запах пчелиного воска и свежей одежды, к которому она так привыкла в детстве? Даже ее комната, комната маленькой девочки с обоями в цветочек и рядами книг на полках, казалась чужой. Наташа больше ничего не узнавала вокруг себя. Время от времени она вздрагивала, когда ей чудилось, что слышит в пустых комнатах голос отца.
Прошедшие вдали от столицы годы были для нее нелегким испытанием, несмотря на все старания помочь тети Маши и ее родственников по мужу, которые их приютили. В душе Наташа обиделась на мать, которая не оставила ее с собой. Когда Ксения пыталась объяснить дочери, что в провинции она будет в большей безопасности, не говоря уже о лучшем снабжении продовольствием, Наташа заявила, что предпочитает быть голодной в родном доме, чем сытой в чужом. Ксения посмотрела на нее сурово, заметив, что большинство ее сверстников многое бы отдали, чтобы поменяться с ней местами.
— Но это еще хуже, чем ссылка! — крикнула Наташа, рассердившись.
— Не следует говорить о том, о чем не имеешь никакого понятия, — сухо возразила ненавидящая капризы мать.
В трудные моменты Ксения буквально навязывала близким свою поддержку. Жизнь не часто дарила ей радость, — так объясняла это тетя Маша нежным голосом, когда Наташа жаловалась на материнскую жесткость.
Наташа знала все о прошлом матери. В возрасте пятнадцати лет бегство из Петрограда в самый разгар революционной горячки, с больной матерью, маленькой сестрой и новорожденным братом. Лагеря беженцев, унижения по прибытии во Францию; ночи, проведенные над вышиванием платьев в маленькой мансарде, перед тем как стать музой для одного из самых знаменитых фотографов своего времени. Мать никогда не щадила себя, и Наташа восхищалась ее целеустремленностью. Она не колеблясь приняла Феликса и Лили и всегда старалась найти возможность уберечь их от облав, устраиваемых французской полицией. Наташа догадывалась, что деятельность матери не ограничивалась спасением детей Селигзонов. Но эти геройские поступки вызывали у нее не только восхищение, но и страх. Кроме того, если бы мать оставила Наташу в Париже, она смогла бы быть рядом с отцом в последние годы его жизни. Узнав о его смерти, Наташа укрылась в объятиях матери с той же естественностью, что и в детстве, но ее тело осталось напряженным, а взгляд отстраненным. Девушка понимала, что матери тоже стоит немалых усилий оставаться спокойной, и позавидовала такой ее силе.
В дверь постучали. В проеме показалась голова Феликса.
— Я тебе не помешаю?
Наташа поднялась и села на кровати. Феликс закрыл дверь и сел рядом. Не говоря ни слова, он достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой, которая осветила его высокий лоб, густые брови, прямой нос, тонкие губы, густые черные волосы, спадающие на поднятый воротник. Стеклышки его круглых очков отражали свет. Затянувшись, он молча протянул ей сигарету. У него были руки интеллигента. Наташа была признательна ему за молчание. Феликс никогда не произносил слова впустую, и это делало его присутствие особенно ценным.
Она знали друг друга семь лет, с того дня, когда Ксения приютила двух перепуганных детей, оторванных от родителей, которые остались в Берлине, где хозяйничали нацисты. Наташа хорошо помнила их первую встречу. Стоя в салоне, одетый в темное пальтишко, с шерстяным шарфом, стянутым на груди крестом, очень коротко, почти наголо остриженный, мальчик держал за руку сестру. Он был очень бледен, губы были стиснуты. При появлении Наташи он слегка откинул голову и смерил ее мрачным, презрительным взглядом, как обычно мальчишки смотрят на девчонок, в полном согласии с неписаными правилами своего возраста. Феликс был на год старше ее, к тому же пользовался преимуществом сильного пола. Но Наташа Водвуайе все равно приняла его в своем доме, в уютной комнате, где в камине горел огонь, в мире, где все восхищались ею, где все ей было знакомо до мелочей, от школьной тетради до горячего шоколада, приготовленного на завтрак, в то время как его лишили всего — родных, привычных вещей, родины, наконец.
Было что-то унизительное в том, что вы стали беженцем, живущим на содержании у чужих людей. В один миг вы теряете все, что придает вам уверенности в этом мире, вас словно вышвыривает на чужой, может, даже враждебный берег. Не пережив подобное сама, Наташа все же чувствовала его растерянность, смешанную со стыдом, от чего кругом идет голова. Это чувство досталось ей в наследство, так как в свое время ее близким судилось пережить похожую драму. Она уверенно протянула ему руку и серьезно произнесла по-немецки:
— Guten Abend und willkommen[2].
Феликс вздрогнул, и бледная улыбка осветила его обеспокоенное лицо. С тех пор им было достаточно только взгляда, чтобы понять друг друга.
Наташа строго хранила тайну Феликса и Лили, даже играя на школьном дворе во время перемен, когда так хочется произвести впечатление на сверстников. Она знала, что всего лишь намеки на эту тему для Селигзонов означали арест и заточение в концентрационном лагере. Тем более что их «вина» была двойной. И то, что они являлись евреями, и то, что являлись немцами. И то и другое надо было любой ценой скрыть. Дети росли вместе, в постоянном страхе. Старшие всегда старались заботиться о Лили, самой младшей, самой беззащитной. Они слышали, как грохотали по шоссе немецкие сапоги, когда началась оккупация южной части Франции, читали объявления комендатуры, в которых перечислялись имена расстрелянных заложников, научились сливаться с окружающей местностью, исчезать, когда опасность была слишком близка. И еще они научились молчать. То, что их связывало, не было обычной, классической детской дружбой, которая могла в любой момент разорваться из-за случайной обиды или просто из-за плохого настроения. Они стали взрослыми раньше, чем их сверстники, просто потому, что у них не было иного выбора. Так распорядилась судьба — она сделала из них настоящих детей войны, повязанных бегством и тайной.
— Знаешь, что мне сильнее всего причиняет боль? — тихо спросила она.
— Скажи.
— Я спрашиваю себя, скучал ли отец по мне в свои последние дни? Сожалел ли он, что меня нет рядом? Может быть, он чувствовал себя одиноко и ему было страшно…
— Он умер у себя дома. В наши дни так везет далеко не каждому.
— Слабое утешение, — бросила она.
— Твой отец знал, что ты здорова и находишься в безопасности. А для родителей это главное.
— Как бы я хотела быть рядом с ним!
Вздохнув, Феликс печально произнес:
— Как я тебя понимаю!
Забрав у нее сигарету, он несколько раз нервно затянулся. Наташа подвинулась, чтобы прижаться к нему. Она знала, какие грустные мысли мучили молодого человека, заставляя его часто просыпаться по ночам.
Феликс не расставался с одной черно-белой фотокарточкой, углы которой были изломаны от постоянного таскания то в кармане, то в портфеле. На ней была все его семья. Улыбающаяся женщина, одетая в элегантное, украшенное брошью в форме цветка платье, с длинным жемчужным ожерельем, держащая на коленях щекастого ребенка. Позади нее стоял представительный мужчина с худым, заостренным, озабоченным лицом и пронзительным взглядом. Он обнимал двоих детей: Лили, положившую руку на плечо матери, и Феликса, с выпяченной грудью и широкой улыбкой. Обычный портрет прекрасной и счастливой семьи. С другой стороны, в отличие от большинства таких фотографий, где все слишком напускное, чтобы быть искренними, изображение открывало совсем другую историю. Мужчина был без галстука, его роль выполнял небрежно повязанный вокруг шеи шелковый платок. Чуть подавшись вперед, он словно противостоял сильному ветру. Шалун ребенок играл с ожерельем матери, пытаясь взять жемчужины в рот. Наклонив голову в сторону отца, Лили закинула ногу на ногу, и было видно, что один из ее носков чуть сполз. Феликс совсем не переживал, что из-за его широкой улыбки видно отсутствие зуба. Фотографу удалось поймать особенное и в самих детях, и в нежном, снисходительном отношении к ним родителей. Ничего не было упущено, ничего не было лишнего. Исключительный портрет, красивый, захватывающий, на котором каждый из персонажей держался вполне естественно.
Наташа понимала, что пережили Феликс и Лили. Когда их увозили из Германии, никто не спрашивал
