Теперь ей нравилось гулять вдоль берегов Сены. Лучи весеннего солнца нагревали светлые камни, играли в листве деревьев. Волны бились о набережную, вдоль которой сидели рыбаки, терпеливые и молчаливые, как часовые. Свесив ноги в пустоту, Наташа сидела и смотрела на проплывающие по реке баржи. Первый раз в жизни Наташа четко осознала, что ложь не одинакова и имеет разную степень интенсивности, от небольших недомолвок, которые могут сойти за одну из форм вежливости, до самого гнусного предательства. Например, отвратительный факт сотрудничества с немцами Габриеля был в ее глазах менее серьезным проступком, чем то, что ее столько лет заставляли верить, что она его дочь. Какую ценность теперь имеют все ее воспоминания?
Все труднее и труднее ей было вспоминать лицо своего отца, его жесты, исполненные любви. Образ Габриеля растворялся, словно облитый кислотой. Черты лица становились расплывчатыми, голос — далеким и еле слышным. Но и перебирать в памяти счастливые мгновения, проведенные с матерью, тоже не хотелось — они совсем не грели душу. Каждое когда-либо произнесенное ею слово теперь было поставлено под сомнение. «Разве можно постоянно лгать своему ребенку? — озадаченно спрашивала она себя. — Разве можно допустить, чтобы он строил свое будущее на зыбучих песках неправды?»
На следующий день после разговора с дочерью Ксения выглядела очень озабоченной и напряженной, хотя голос оставался прежним, уверенным и спокойным. Когда-то Наташа восхищалась ее последовательностью, ее волей, это успокаивало ее в самые трудные моменты. Теперь же она злилась на нее, называя это не иначе как черствостью и себялюбием. «А что, если бы мать не забеременела? Я бы, наверное, так ничего и не узнала! Право, это было бы лучшим выходом», — с горечью говорила себе Наташа, испытывая неприязнь к ребенку, который еще только должен был появиться на свет.
Когда Ксения уехала в Нью-Йорк, девушка восприняла ее отъезд как благословение. Находиться с ней под одной крышей, встречаться взглядами становилось для нее все невыносимее. Сначала она пребывала в прострации, будто ей сделали анестезию. Потом гнев стал нарастать. Она чувствовала себя обворованной, как если бы у нее украли очень дорогую ей вещь. Обворованной и униженной. Жаль, что поездка матери будет не такой долгой, как ей теперь хотелось. А когда она приедет, узел на ее горле затянется еще туже.
Она должна уехать… Эта мысль крепла, становилась навязчивой. На палубе одной из барж лаяла собака. Уехать, но куда? Наташа не могла больше торчать в четырех стенах, как в тюрьме. Она хотела увидеть мир, другие краски, запахи, дороги.
Резко поднявшись, она оцарапала голую ногу о камень. Из-за боли из глаз брызнули слезы. На коже выступила кровь. Похоже, весь мир был настроен против нее. Малейшее движение причиняло боль. Порывшись в рюкзаке, Наташа нашла платок и дрожащей рукой вытерла кровь. Никогда в жизни она не чувствовала такого отчаяния. «Это просто царапина», — сказала она себе, сердясь, что стала такой нежной, а ведь когда-то, упав с дерева, она сломала ключицу и не пролила ни слезинки. Но было что-то патетическое в том, чтобы сидеть одной на берегу реки с окровавленным платком в руке, вглядываясь в неясное будущее и думая о близких, которые врали ей на каждом шагу. В первый раз после признания матери Наташа плакала, и осознав это, стала быстрыми движениями вытирать слезы.
Несколько человек ждали перед небольшим отелем на одной из живописных улочек, спрятавшейся за зданиями с фасадами из обработанного камня и сквериками. Наташа прислонилась к стене и, сунув руки в карманы, смотрела на соседей. На их взволнованных лицах сияли выразительные глаза. На мужчинах были потертые куртки и мятые кепки, на женщинах — туфли с деревянными подошвами, какие носили во время войны. Разговаривали они между собой шепотом, хотя время от времени можно было услышать звонко произнесенную фразу на русском языке.
У Наташи вспотели ладони, сердце билось учащенно. Ранка на ноге продолжала болеть. Она знала, что нарушает неписаное правило Осолиных, совершает высшее преступление, явившись в это место. «Он получил паспорт» — говорили с сочувствием и страхом про тех, кто решил вернуться в Советский Союз. «Бедный глупец», — сухо сказала однажды ее мать про одного из знакомых, который был убежден, что теперь в России все изменится и что надо превозносить Сталина как освободителя. Среди эмигрантов находились и такие, которые думали, что коммунистический мир станет открытым и они смогут найти свое место на родине. Некоторые даже предпринимали какие-то действия, чтобы получить советский паспорт и вернуться в Россию.
Наташа прикусила губу. Неделю назад на вечеринке у тети Маши она заметила двух обворожительных молодых людей, которых никто раньше не видел. «Не надо с ними разговаривать. Это сотрудники посольства СССР», — прошептала какая-то девушка, повернувшись к ним спиной. Ощущение, что за тобой наблюдает недремлющее коммунистическое око, никогда не покидало русских эмигрантов. Каждый с опаской относился к советскому посольству, которое сеяло страх, особенно среди тех, кто так и не сумел стать полноправным гражданином Франции. Тем не менее в определенных слоях общества стали превозносить заслуги этой новой России, которая победила в Великой Отечественной войне, словно кровь двадцати миллионов, принесенных в жертву, очистила ее, как церковное причастие. Русские знакомые Наташи втайне от родителей читали статьи в
Мать мало рассказывала ей о своем детстве. Прошлое Ксении Федоровны было полно опасных ловушек, раны от которых еще не затянулись. Наташа принимала это как данность. Она нашла других людей, которые помогли удовлетворить ее любопытство.
Дядя Кирилл взял на себя миссию поведать ей о традициях рода Осолиных. Тетя Маша тоже не скупилась на воспоминания. Наташа наизусть знала описание особняка Осолиных в Ленинграде, их дома в Крыму, так что даже могла нарисовать эти здания с закрытыми глазами. Ей были интересны истории о ее предках.
Эти рассказы были единственным оставшимся от исторической родины наследством, которое было ей дорого и которое теперь привело ее к дверям проклятого матерью учреждения.
Что подумает советский чиновник, когда она покажет ему свои документы? Она родилась во Франции, ее отец француз, и на ее паспорте республиканский герб. Да над ней просто посмеются как над глупой парижанкой и отправят делать уроки. «Я ведь даже не настоящая русская, — подумала она, рассматривая стоящих рядом людей, которые все были возраста ее матери. — Для меня здесь нет места, я просто самозванка». Внезапно по собранию прошел шорох. Лица повернулись к открывающимся дверям.
Свое решение Феликс Селигзон принял в одну из тех бессонных ночей, когда он ходил туда-сюда по комнате, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить Лили или Наташу, спавших в соседних помещениях. Оно было принято хладнокровно и взвешенно, именно поэтому было непоколебимым. Ему понадобилось терпение и полная уверенность в себе, чтобы понять, что действительно ему нужно. Охваченный тоской и терзаемый мрачными мыслями, он не хотел жалеть себя, не хотел быть маленьким и вызывать сочувствие у окружающих. Нет, он не станет отказываться от своей давней мечты. С какой стати? По какому праву он должен ломать будущее, которого страстно желал? Он достоин его. Странно, но как только Феликс принял окончательное решение, почувствовал себя так легко, как чувствовал только до войны. Он нашел свой путь в жизни, от которого столько времени отказывался, и пусть этот путь будет непростым, главное, что он был желанным.
Хлопнула входная дверь. В коридоре раздались быстрые шаги.
— Ты не видел Наточки? — спросила Лили. — Мы условились вместе пообедать, но она не пришла.
— Нет. Она ушла рано утром. Погода хорошая, так что неудивительно. Я знаю, что она не любит сидеть в помещении, когда на улице так здорово.
— И все-таки это странно. Она обычно пунктуальна, — озабоченно сказала Лили.
После нескольких секунд размышления Феликс пошел за ней следом. Он не удивился порядку в ее комнате, зная, как бережно Лили относится к своим вещам. Ни одного предмета туалета не на своем месте. Книги стояли аккуратными рядами, на покрывале кровати не было ни складки. Но все равно это было временное пристанище. Феликс вспомнил, какая комната была у сестры в Грюнвальде: разбросанные плюшевые медведи, рисунки, прикрепленные кнопками к старому шкафу, кукольный домик, стоящий в углу,
