Фоторепортажи, которые я делаю, примитивны, но я охотно этим занимаюсь. Потихоньку открываются художественные галереи. Возможно, вскоре я смогу принять участие в выставке, кто знает? — не без бравады добавил он. — Я не собираюсь бежать, чтобы вести тихую жизнь непонятно где. Вы не поверите, но я буду чувствовать себя очень несчастным без Берлина.
Он увидел, что руки его дрожат. Игорь внимательно смотрел на него.
— Не стоит бояться.
— Бояться? Мне? — с горьким смешком воскликнул Макс. — Чего мне еще бояться после всего, что довелось пережить?
— У Ксении Федоровны сложный характер, но вы нужны ей. Я думаю, это очевидно, хотя вы продолжаете все отрицать. У вас есть то, чего лишены многие, — свобода. Я завидую вам. Когда вы встретитесь с ней, скажите ей… — Игорь разволновался. — Скажите ей, что она была самой красивой молодой графиней Санкт-Петербурга. Что я не пошел на вечер по случаю ее дня рождения из-за робости, о чем до сих пор жалею. Но потом я не боялся, — признался он, и хитрая улыбка разгладила его морщины, стирая опыт прожитых непростых лет. Он резко протянул руку. — Прощай, мой друг. Да хранит тебя Господь.
Макс казался сбитым с толку. Он не находил слов. Он вдруг испытал жгучее желание столько всего рассказать этому человеку, которого знал так недолго.
— И тебя, Игорь Николаевич. И тебя, — прошептал он.
Повинуясь внезапному импульсу, Макс сжал его в объятиях. Игорь трижды поцеловал его в щеки.
— По русскому обычаю, — пояснил он. — Это поможет вам избавиться от вашей извечной прусской скованности.
Линн неподвижно стояла выше на лестнице, глядя на Макса и генерала Игоря Кунина. Она не знала, о чем они разговаривали, но понимала, что между этими людьми существует особенная связь. Макс фон Пассау неохотно делился своими секретами, но за несколько месяцев она научилась понимать его жесты, читать по выражению его лица. Теперь она знала, как двигается его тело во время занятий любовью. Он провожал глазами высокий силуэт Кунина, который, глубоко опечаленный, спускался по ступенькам. После Макс повернул голову к своей спутнице. Улыбка осветила его лицо. Сердце Линн сжалось. Спускаясь по лестнице, они взялись за руки. На улице было прохладно, и дрожь пробежала по телу молодой женщины.
Три месяца провел Феликс Селигзон в Берлине, каждый день борясь с чувством полной безысходности. Со времени приезда он записывал свои впечатления об одежде женщин, которых видел на улицах, о пошитых из старых пледов в желтую и синюю клетку и из найденных под обломками одеял пальто и жакетах, которые больше напоминали рабочие бушлаты. Дефицит тканей был очевиден. Готовую одежду покупали исключительно на черном рынке по баснословным ценам. Если принять во внимание существующее положение вещей, то среднестатистический немец мог накопить на новую рубаху лет за пятнадцать, на пуловер — за тридцать, а на пальто — за все пятьдесят. О кожаной обуви вообще можно было забыть. Специализированные издания, такие как
Следующая ночь показалась ему бесконечной и до ужаса одинокой. Температура воздуха за окном достигла минус двадцати градусов. Дома насквозь промерзли. Даже американский полковник не имел достаточно дров и угля, чтобы обогревать комнаты. Тишина, словно при конце мира, окутала Берлин и его окрестности. Днем в лесу Грюнвальда можно было видеть согнутые силуэты людей с мешками на плечах — это берлинцы собирали хворост и обдирали кору с деревьев. Вокруг бродили волки. Перепуганные жители видели их следы даже рядом со своими жилищами. Взрослые боялись отпускать детей одних из дому.
Около трех часов утра Феликс зажег керосиновую лампу и, завернувшись в одеяло, сел было писать письмо Наташе, но через час разорвал написанные убористым почерком листы. Пелена сомнений и страхов! Какой абсурд! Унижение. Он свернулся калачиком на кровати и закрыл глаза. Редко когда он чувствовал себя настолько одиноким. «Помоги мне, Господи», — шептал он, с ужасом сознавая, что плачет. Чтобы успокоиться, он стал представлять, каким красивым станет восстановленный Дом Линднер, на фронтоне которого будет гордо красоваться имя его предков; как счастливые клиенты входят в двери магазина. Постепенно мечта принимала реальные очертания, облекалась в четкие формы. Ему нравилось обдумывать в деталях украшение залов, своего рабочего кабинета, представлять разговоры с навязчивыми агентами поставщиков, предлагавших ему свои товары. «Я хочу, чтобы все получилось, — говорил он себе, несколько успокоившись. — С Божьей помощью все получится». С чувством, что достигнуто согласие с самим собой, он заснул на рассвете.
На следующий день Феликс решил совершить паломничество по местам, где его предки в прошлом веке начинали свое семейное дело. Это происходило в швейной мастерской возле Хаусвогтайплац. В течение десятилетий в этом квартале беспрерывно жужжали швейные машинки, раздавались крики поставщиков, перевозивших рулоны тканей. Кафе были забиты предпринимателями, которые внимательно следили за парижскими веяниями, приспосабливались к изменчивой моде. Швейное дело процветало, а продукция имела собственный неповторимый стиль и экспортировалась во все уголки земного шара. Двадцать пять процентов семей-швейников были евреями. Агония началась в 1933 году.
Расположенный в советском секторе квартал не сохранил и тени былого величия. Надеяться здесь было абсолютно не на что. Феликс прошел до ряда домов с обезображенными огнем стенами, где когда-то находилось самое первое ателье Линднеров. Его мать всегда отказывалась продавать это помещение, где было три маленьких комнатушки, предпочитая сдавать их в аренду. Руины были покрыты снегом. Вороны, летающие низко над землей, пронзительно каркали, и эти звуки отражались от голых стен. Сунув руки в карманы, он молча стоял и смотрел на проем в стене, через который был виден внутренний дворик. Под аркой обломки камней и штукатурки хрустели в такт его шагам.
Когда он вошел в одну из комнат, перед ним возник расплывчатый силуэт, который тут же устремился к двери.
— Подождите, не уходите! — крикнул Феликс.
Человек обернулся, держа обе руки на уровне груди. Глаза на высохшем, обмотанном шарфом лице были полны ужаса.
— Я не причиню вам зла, — сказал Феликс. — Что вы здесь делаете?
Видимо, человек был до такой степени напуган, что не мог произнести ни слова. Феликс опасался, как бы тот не убежал.
— Сожалею, что напугал вас. Вам нужно отдышаться. Через несколько минут все пройдет.
— Я подумал, что это русский патруль, — пролепетал мужчина, заикаясь. — Нам запрещено приходить на развалины. Это считается мародерством. Если кого-то схватят, то могут и расстрелять.
— Тогда что же вы тут делаете?
— В этом доме перед войной находилась моя швейная мастерская. Потом, несмотря на запрет, я приходил сюда, чтобы посмотреть, нельзя ли спасти что-нибудь из вещей. Я нашел несколько швейных машинок в рабочем состоянии и, рискуя быть арестованным, унес их. Тут даже можно найти ткани, которые частично уцелели. Не оставлять же все это Иванам!
Почувствовав доверие к незнакомцу, он расправил плечи и вытер рукой пот со лба.
— Боже, как вы меня напугали!
— Вы хотите снова начать работать?
— Да, и это возможно благодаря швейным машинкам. Ведь их не купишь на черном рынке. Там они на вес золота. Поэтому я прихожу сюда время от времени, надеясь отыскать что-либо полезное. Ведь сейчас
