Антек жадно смотрел ей вслед, и такое страстное желание заговорило в нем, что он готов был бежать за ней и взять ее на глазах у всех… Он с трудом овладел собой.
'Нет, это меня от жары так разобрало!' — подумал он, торопливо раздеваясь, чтобы выкупаться в реке.
Освеженный купаньем, он размышлял:
'Слаб человек! Его, как пушинку, бог весть куда занести может!'
Ему стало стыдно за себя, он осмотрелся по сторонам, не видал ли кто его с Ягной, и стал вспоминать все, что ему о ней рассказывали.
'Так вот ты какова, ягодка!' — думал он с презрением и невольной грустью, но вдруг остановился под деревом и стоял с минуту, закрыв глаза, потому что все еще как будто видел ее перед собой во всей ее чудной прелести.
— Другой такой на свете нет! — простонал он, и ему страшно захотелось еще раз увидеть ее, еще раз прижать ее к груди и пить радость из этих алых губ, упиться их сладким медом насмерть…
— В последний раз, Ягуся! Только один разок еще! — шептал он с мольбой, словно она была тут, перед ним. Долго потом протирал он глаза и озирался кругом, пока не пришел в себя.
Он пошел назад в кузницу. Михал был один и уже принимался за его плуг.
— А выдержит твоя телега такую тяжесть? — спросил он у Антека.
— Ого! Было бы что класть на нее!
— Уж если я обещал, так будет!
Антек начал делать расчет мелом на дверях.
— Я еще до жатвы заработаю триста злотых! — объявил он радостно.
— Как раз хватило бы на твое дело в суде! — заметил кузнец небрежно.
Антек сразу нахмурился, и в глазах его появился угрюмый блеск.
— Ох, это дело! Как вспомню, все из рук валится и жить не хочется…
— Оно и не диво… Одного я понять не могу: почему ты никакого средства не ищешь?
— Что же я могу сделать?
— А сделать что-нибудь надо! Неужели под нож идти, как теленок к мяснику.
— Лбом стену не прошибешь! — Антек печально вздохнул.
Михал с ожесточением ковал, а Антек глубоко задумался.
Думы эти были так тревожны, что он менялся в лице, порой вскакивал с места и беспомощно оглядывался. А кузнец дал ему вдоволь намучиться, украдкой следя за ним хитрыми глазами, и, наконец, сказал тихо:
— Вот Казимир из Модлицы нашел же средство…
— Это тот, что бежал в Америку?
— Он самый. Умен, шельма, понимал, что его ждет…
— Да разве доказано было, что он убил стражника?
— Он не ждал, пока докажут! Не дурак он, чтобы в тюрьме гнить.
— Ему-то легко было уехать — холостой!
— Кому спасаться надо, тот ни на что не глядит. Я тебя уговаривать не хочу, чтобы ты не подумал, будто у меня тут свой расчет есть. Я только объясняю тебе, как делали другие. А ты поступай, как тебе покажется лучше. Вот вернулся же на праздниках Войтек Гайда из тюрьмы. Десять лет — еще не вся жизнь, можно вытерпеть…
— Десять лет! Господи! — простонал Антек, хватаясь за голову.
— Да, срок немалый, а он ровно десять лет пробыл на каторге.
— Все я готов вынести, только не тюрьму! Иисусе, я несколько месяцев просидел, а чуть с ума не сошел!
— А через три недели был бы ты уже за морем — вот спроси у Янкеля…
— Так далеко уехать, все бросить, оставить дом, детей… землю, родную деревню, и в такую даль… навсегда! — говорил Антек в ужасе.
— Столько людей уехали туда по доброй воле, и никому в голову не приходит возвращаться в здешний край.
— Мне и подумать об этом страшно!
— А ты погляди на Войтека да послушай, что он рассказывает про каторгу, так еще страшнее тебе станет. Мужику сорока лет нет, а весь поседел, сгорбился, кровью харкает и едва ноги волочит. Того и гляди богу душу отдаст… Ну, да что тебе втолковывать, у тебя своя голова на плечах, сам рассудишь.
Кузнец вовремя замолчал, понимая, что посеял тревогу в душе Антека и остальное можно предоставить времени. Он уже заранее радовался успеху своих планов и, починив плуг, сказал весело:
— Ну, теперь побегу к купцам, а ты назавтра готовь телегу — будешь лес возить. Насчет суда не думай! Что будет, то будет, на все воля божия! Вечером зайду к тебе.
Но Антеку не так легко было забыть этот разговор. Он проглотил дружеские советы кузнеца, как рыба — крючок с приманкой, и теперь этот крючок разрывал ему внутренности. Страшные и мучительные мысли словно парализовали его.
— Десять лет! Десять лет! — бормотал он по временам, цепенея от ужаса.
Смеркалось, люди возвращались с поля. Во дворе поднялась суета, Витек пригнал стадо, и женщины готовились доить, возились с вечерней уборкой.
Антек выкатил телегу за гумно, чтобы осмотреть ее и приготовить к утру, но у него после разговора с кузнецом ко всему пропала охота, и он крикнул Петрику, поившему у колодца лошадей:
— Смажь телегу да приготовь ее назавтра, будешь лес возить на лесопилку.
Петрик сердито выругался — ему совсем не улыбалась такая работа.
— Заткни глотку и делай, что велено! Гануся, дай лошадям три мерки овса, а ты, Петрик, принесешь им клевера с поля, пусть подкормятся.
Ганка пыталась его расспросить, но он буркнул в ответ что-то невнятное и, повертевшись во дворе, ушел к Матеушу, с которым они теперь были в большой дружбе.
Матеуш только что вернулся с работы и, сидя на завалинке, ел простоквашу, чтобы прохладиться.
Откуда-то, как будто из сада, слышался тихий жалобный плач.
— Это кто там ревет?
— Настуся. Ума не приложу, что делать с этой парой! Оглашение было, свадьба назначена на воскресенье, а Доминикова вчера объявила через солтыса, что хозяйство все на нее записано, и она Шимеку не выделит ни полоски земли и в дом его не пустит. И она обязательно так сделает, — знаю я эту старую собаку!
— А Шимек что на это?
— Шимек? Как засел утром в саду, так и до сих пор сидит, — словно пень, и даже Настусе ни слова не отвечает. Боюсь, не спятил бы!
— Шимек! — крикнул он в сад. — Иди-ка сюда! Борына пришел — может быть, он что-нибудь посоветует.
Шимек появился через минуту и, ни с кем не здороваясь, сел на завалинке. Он за это время исхудал, высох, как осиновая доска. Но глаза его горели, в осунувшемся лице читалась твердая решимость.
— Ну, что же ты надумал? — мягко спросил Матеуш.
— Да что? Возьму топор и зарублю ее, как собаку.
— Дурак! Этот вздор прибереги для корчмы.
— Как бог свят, убью! А что же остается? Землю отцовскую она мне не отдает, из дому гонит и деньгами мою долю выплатить не хочет. Что я буду делать? Куда я, сирота, денусь, куда? Чтоб родная мать так сына обижала! — простонал Шимек, утирая рукавом слезы, но тут же вскочил и закричал: — Не отступлюсь от своего, псякрев! В тюрьме сгнию, а ей не спущу!
Его успокоили, но он сидел мрачный и такой злой, что не отвечал даже на слезливый шепот Настуси. Матеуш и Антек стали совещаться, как бы ему помочь, но ничего не могли придумать — разве с Доминиковой сладишь?
