уничтожило бы ту личность, какой я здесь стал. Но мне представлялась возможность заняться сексом с иностранными туристками, с которыми я встречался почти ежедневно. Немки, француженки и итальянки не раз приглашали меня покурить у них в номере после завершения нашей сделки с травкой или гашишем. Понятно, что предполагалось не одно лишь курение. Соблазн был велик, иногда я удерживался от него ценой тяжких мучений. Но я не мог прогнать мысли о Карле. Где-то в глубине моего сознания у меня возникало интуитивное ощущение — не знаю, что его порождало — любовь, страх или просто здравый смысл, — но только я был абсолютно уверен, что если я не буду ее ждать, я ее не получу.
Я не мог объяснить эту любовь ни Карле, ни кому-либо еще, включая себя самого. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, пока она не настигла меня. Когда это произошло, у меня было такое чувство, будто во мне каким-то образом изменился каждый атом, я будто получил заряд света и тепла. Один вид ее сделал меня совсем другим человеком. И вся жизнь моя с тех пор, казалось, была подчинена этой любви. В каждом мелодичном звуке, принесенном ветром, мне чудился ее голос. Ежедневно перед моим мысленным взором вспыхивало ее сияющее лицо. Иногда воспоминания о ней вызывали у меня страстное желание коснуться ее, поцеловать, вдохнуть на миг запах ее черных волос, слегка напоминающий корицу. Это желание раздирало мое сердце и мешало дышать. Тяжелые серые тучи, перегруженные дождем, теснились над городом, над моей головой и казались мне воплощением мучившей меня любви. Даже в мангровых деревьях трепетало мое желание. А по ночам, слишком часто, в моих беспокойных снах ворочались морские валы, наполненные вожделением, пока утром не всходило солнце, излучавшее любовь к ней.
Но она сказала, что не любит меня и не хочет, чтобы я любил ее. Дидье, пытаясь помочь, спасти меня, предупреждал, что ничто не заставляет человека так мучительно горевать, как половина большой любви, которой не суждено воссоединиться с другой половиной. Он был прав, конечно, — до некоторой степени. Но я не мог расстаться со своей надеждой и подчинялся инстинкту, повелевавшему мне ждать.
И еще одна любовь не давала мне покоя, моя сыновья любовь к Кадербхаю, господину Абдель Кадер Хану. Его друг Абдул Гани назвал его спасительной гаванью, в которой находят убежище жизни тысяч людей. Похоже, и моя была среди них. Я не вполне понимал, каким именно образом судьба связала мою жизнь с ним, но и освободиться от его влияния не мог. Когда Абдул говорил о своих поисках истины и ответов на три главные жизненные вопроса, он, не ведая того, описал мое стремление найти кого-то или что-то, кому или во что можно поверить. Я шел тем же мучительным заковыристым путем к вере. Но всякий раз, когда я знакомился с новым вероучением и встречал нового гуру, оказывалось, что вероучение неубедительно, а гуру несовершенен. Все вероучения требовали, чтобы я пошел на компромисс. Все учителя требовали, чтобы я закрывал глаза на те или иные несовершенства. И вот теперь появился Абдель Кадер Хан, иронически взиравший на мои подозрения своими медовыми глазами. «Можно ли ему верить? — спрашивал я себя. — Нашел ли я в нем своего Учителя?»
— Красиво, правда? — спросил Джонни Сигар, садясь рядом со мной и глядя на темное нетерпеливо ворочавшееся море.
— Да, — согласился я, предложив ему сигарету.
— Может быть, наша жизнь началась в океане, — произнес он тихо. — Четыре тысячи миллионов лет тому назад. В каком-нибудь глубоком, теплом месте, около подводного вулкана.
Я посмотрел на него с удивлением.
— И почти все это время все живые существа были водными, жили в море. А потом, несколько миллионов лет назад, а может, и немного раньше — трудно сказать, все же давно это было — живые существа выбрались и на сушу.
Я недоуменно хмурился и одновременно улыбался. Я даже дышать старался потише, чтобы не нарушить задумчивость, овладевшую Джонни.
— Но можно сказать, что после того, как мы покинули море, прожив в нем много миллионов лет, мы как бы взяли океан с собой. Когда женщина собирается родить ребенка, у нее внутри имеется вода, в которой ребенок растет. Эта вода почти точно такая же, как вода в море. И примерно такая же соленая. Женщина устраивает в своем теле маленький океан. И это не все. Наша кровь и наш пот тоже соленые, примерно такие же соленые, как морская вода. Мы носим океаны внутри, в своей крови и в поту. И когда мы плачем, наши слезы — это тоже океан.
Он замолчал, и я наконец смог задать занимавший меня вопрос:
— Откуда, скажи на милость, ты все это узнал?
Возможно, вопрос прозвучал слишком резко.
— Прочитал в книге. — Он взглянул на меня смущенно и чуть обеспокоенно своими смелыми карими глазами. — А что? Это не так? Я сказал что-нибудь неправильно? Эта книга у меня дома. Я могу дать ее тебе.
— Нет-нет, все правильно, все, наверное, так и есть…
Я молчал, разозлившись на себя самого. Несмотря на то, что я хорошо знал своих соседей по трущобам, несмотря на то, что я был у них в неоплатном долгу — они приняли меня к себе, предложили свою дружбу и ежедневно помогали мне всем, чем могли, — я оказался самоуверенным ханжой. Меня удивило то, что рассказал мне Джонни, потому что я поддался глубоко укоренившемуся предубеждению, говорившему, что они не могут знать таких вещей. В глубине души я считал их невежественными — хотя и знал, что это не так, — просто потому, что они были бедны.
— Лин! Лин! — вдруг раздался испуганный крик. К нам торопливо пробирался между камней Джитендра. — Моя жена! Радха! Ей плохо!
— Что случилось?
— У нее понос и лихорадка. Она вся горячая. И ее рвет, — выпалил Джитендра, задыхаясь. — Она плохо выглядит, очень плохо.
— Пошли, — бросил я и стал прыгать с камня на камень, пока не добрался до каменистой тропинки, ведущей в трущобы.
Радха лежала на тонком одеяле в своей хижине. Она скорчилась от боли; волосы ее были мокрыми от пота, как и ее розовое сари. В хижине было не продохнуть. Чандрика, мать Джитендры, пыталась ухаживать за Радхой, но та из-за лихорадки не могла справиться с позывами своего организма. Не успели мы войти, как у нее опять началась сильная рвота, которая, в свою очередь, вызвала понос.
— Когда это началось?
— Два дня назад, — ответил Джитендра. В глазах его было отчаяние.
— Два дня назад?!
— Тебя не было, ты ушел куда-то с туристами, вернулся очень поздно. А вчера вечером ты был у Казима Али. Сегодня тоже рано ушел. Я сначала думал, что она что-нибудь съела, и это просто понос. Но ей очень плохо, Линбаба. Я три раза пытался отвезти ее в больницу, но они не взяли ее.
— Конечно, ее надо положить в больницу, — сказал я решительно. — Это очень серьезно, Джиту.
— Но они же не хотят брать ее, Линбаба! — жалобно возопил Джитендра. Слезы катились по его круглым щекам. — Слишком много народу. Мы пробыли там сегодня шесть часов! Шесть часов ждали на улице вместе с другими больными. В конце концов Радха стала умолять, чтобы я отвез ее обратно, домой. Ей было стыдно находиться там в таком виде. Мы только что вернулись, и я пошел искать тебя, Линбаба. Больше мне ничего не оставалось. Я очень беспокоюсь за нее!
Я велел им вылить воду из глиняного кувшина, вымыть кувшин как следует, набрать свежей воды, прокипятить ее в течение десяти минут и только после этого использовать для питья. Вместе с Джитендрой и Джонни мы пошли в мою хижину, где я взял таблетки глюкозы и смесь парацетамола с кодеином, с помощью которой я надеялся сбить лихорадку Радхи и ослабить боль. Не успел Джитендра выйти с лекарствами, как ворвался Прабакер и вцепился в меня с выражением крайней муки на лице.
— Лин! Лин! Парвати очень плохо! Пожалуйста, пойдем скорее!
Девушку терзали боли в желудке. Она то сворачивалась клубком, держась за живот, то выпрямлялась, выгнув спину в конвульсиях и раскинув руки и ноги. Температура у Парвати была очень высокой, кожа скользкой от пота. Ее также мучили рвота и понос, и в пустой чайной стояла такая вонь, что ее родители и сестра старались дышать через платок. Кумар и Нандита Патак, разумеется, пытались помочь своей дочери, но были бессильны, и их охватило отчаяние. Они были так подавлены и испуганы, что
