открытой планировкой: одна стена из стекла выходила на золотой пляж и тёмно-синее, как сапфир, море. Перевалив меня через плечо, Назир с куда большей деликатностью, чем можно было от него ожидать, прислонил меня к груде подушек у стеклянной стены. Последний удар, полученный мной от Назира, прежде чем он похитил меня из заведения Гупта-джи, оказался слишком сильным. Я так и не вышел из состояния грогги: меня вело из стороны в сторону. Непреодолимое желание закрыть глаза и отдаться блаженному забытью накатывало на меня волна за волной.
— Не пытайся встать, — сказала Карла, опускаясь на колени и промокая влажным полотенцем моё лицо.
Я рассмеялся: меньше всего мне сейчас хотелось вставать. Смеясь, я смутно ощутил сквозь наркотический дурман боль на кончике подбородка и в челюсти.
— Что происходит, Карла? — спросил я, отметив про себя, как странно звучит мой надтреснутый голос.
Три месяца полного молчания и душевного тумана исказили мою речь, как у человека, страдающего дисфазией, голос мой был скрипучим, невнятным.
— Что ты здесь делаешь? — спросил я. — А я почему здесь?
— Ты бы хотел, чтоб я оставила тебя там?
— А как ты узнала, где я? Как нашла меня?
— Это сделал твой друг Кадербхай и попросил, чтобы я привезла тебя сюда.
— Попросил
— Да, — сказала она, глядя на меня так пристально, что её взгляд, казалось, разрезал окутавший меня дурман подобно восходу солнца, рассеивающего туманную дымку.
— А где он?
Она улыбнулась грустной улыбкой: вопрос был некорректным. Я уже понимал это: действие наркотиков постепенно ослабевало. У меня появился шанс узнать всю правду или ту её часть, которая была ей известна. Если бы я задал ей правильный вопрос, она бы сказала мне всё как есть, потому что была готова к этому — вот что означала сила её взгляда. Возможно, она даже любила меня, во всяком случае, это чувство зарождалось в ней. Но я не сумел задать нужный вопрос: я спросил не о ней, а о нём.
— Не знаю, — ответила она, приподнявшись и встав рядом со мной. — Ожидалось, что он здесь будет. Думаю, он скоро появится. Но я не могу ждать: мне надо идти.
— Что? — Я привстал, пытаясь отодвинуть тяжёлые, как камень, шторы, для того, чтобы видеть её, говорить с ней, не дать ей уйти.
— Мне надо идти, — повторила она, решительно направляясь к двери; там её ждал Назир: его мощные руки, как ветви из ствола дерева, выступали из распухшего тела. — Ничего не могу поделать. До отъезда надо успеть очень много.
— До отъезда? Что ты имеешь в виду?
— Я снова уезжаю из Бомбея. Появилась работа, очень важная и я… её надо сделать. Вернусь недель через шесть-восемь. Может быть, тогда увидимся.
— Это какое-то сумасшествие, ничего не понимаю. Лучше бы ты оставила меня там, если всё равно меня покидаешь.
— Послушай, — сказала она, улыбаясь и стараясь не терять терпения, — я вернулась только вчера и мне нельзя задерживаться. Я даже в «Леопольд» не ездила. Только Дидье утром встретила, он поздоровался мимоходом и всё. Не могу здесь оставаться. Согласилась только вытащить тебя из этого самоубийственного пакта, который ты заключил сам с собой у Гупта-джи. Теперь ты здесь, в безопасности, и мне надо уехать.
Она повернулась к Назиру и заговорила с ним на урду. Я понимал только каждое третье или четвёртое слово из их разговора. Слушая её, он рассмеялся и с привычным презрением взглянул на меня.
— Что он сказал? — спросил я, когда они замолчали.
— Тебе это будет неприятно слышать.
— Но я хочу знать.
— Он думает, что ты не справишься. Я сказала ему, что ты перестанешь принимать наркотики, переживёшь ломку и подождёшь здесь, пока я не вернусь через пару месяцев. А он не верит: мол, побежишь искать дозу сразу, как начнётся ломка. Я заключила с ним пари, что ты справишься.
— Какую сумму ты поставила на кон?
— Тысячу баксов.
— Тысячу баксов, — повторил я задумчиво.
Ставка была внушительной, а шансы неравными.
— Да. Это все его наличные, то, что оставлено на чёрный день. Он бьётся об заклад на всю эту сумму, что ты сорвёшься. Говорит, ты слабый человек, поэтому принимаешь наркотики.
— А ты что ему сказала?
Она рассмеялась. Так редко можно было видеть и слышать, как она смеётся, что я вобрал в себя эти яркие округлые звуки счастья как еду, питьё, наркотик. Я был болен и одурманен, но прекрасно понимал, что в этом смехе моё величайшее сокровище и радость, — заставить эту женщину смеяться и ощущать лицом, кожей, как этот смех журчит, срываясь с её губ.
— Я сказала ему: хороший мужчина настолько силён, насколько это нужно правильной женщине с ним рядом.
Потом она ушла, а я закрыл глаза, а когда открыл их час или день спустя, обнаружил, что около меня сидит Кадербхай.
—
Пробуждение было тяжёлым. Я испытывал беспокойство, знобило, хотелось героина. Ощущение во рту было отвратительным, всё тело болело.
— Х-мм, похоже, тебе уже больно, — пробормотал Кадер.
Я присел, опершись на подушки, оглядел комнату. Наступал вечер, длинная тень ночи наползала на песчаный пляж за окном. Назир сидел на куске ковра у входа в кухню. На Кадере были просторные штаны, рубашка и жилет того покроя, который носят патаны[140]. Одежда имела зелёный цвет, любимый Пророком. Казалось, Кадер постарел за эти несколько месяцев, но при этом выглядел как никогда бодрым, спокойным и решительным.
— Ты хочешь есть? — спросил он, поймав мой пристальный взгляд, но не дождавшись, пока я заговорю. — Может быть, примешь ванну? Здесь всё есть, ванну можешь принимать сколько захочешь. Еды тоже полно. Надень новую одежду, она приготовлена для тебя.
— Что случилось с Абдуллой? — спросил я.
— Ты должен прийти в норму.
— Что, чёрт возьми, произошло с Абдуллой? — заорал я срывающимся голосом.
Назир не сводил с меня глаз. Внешне он был спокоен, но готов вскочить с места в любую минуту.
— Что ты хочешь знать? — мягко спросил Кадер, устремив взгляд на ковёр между скрещенных коленей, стараясь не смотреть мне в глаза и медленно покачивая головой.
— Это он был Сапной?
— Нет, — ответил Кадер, повернув голову, чтобы встретить мой суровый взор. — Знаю, люди болтают об этом, но даю тебе слово: Сапна — не он.
Я сделал глубокий вздох, испытав огромное облегчение. Почувствовав, как слёзы жгут глаза, закусил щёку, чтобы остановить их.
— Почему же
— Враги Абдуллы заставили полицию поверить этому.
— Что за враги? Кто они?
— Люди из Ирана. Враги с его родины.
Я вспомнил уличную драку — загадочный бой: мы с Абдуллой против компании иранцев. Пытался восстановить в памяти прочие подробности этого дня, но все мысли заглушало острое чувство вины — мучительное сожаление, что не спросил Абдуллу, кто были эти люди и почему мы дрались с ними.
