головы. Я вернусь.
Он побежал дальше вдоль колонны, согнувшись, то и дело останавливаясь. Моя лошадь тяжело дышала, всхлипывая при каждом третьем или четвёртом затруднённом вздохе. Кровь текла медленно, но непрерывно. Из раны на брюхе сочилась тёмная жидкость, даже более тёмная, чем кровь. Я попытался успокоить её, поглаживая шею, и тут понял, что не удосужился дать ей имя. Позволить ей умереть без имени показалось мне вопиюще жестоким. Я порылся в памяти и, когда вытащил сеть из её сине-чёрных глубин, в ней было имя — сверкающее и точное.
— Я хочу назвать тебя Клер, — прошептал я на ухо кобыле. — Она была красивой девушкой. Всегда следила, чтобы я хорошо выглядел, куда бы мы ни шли. Когда я был с ней, всегда казалось: я знаю, что делаю. Я так её по-настоящему и не полюбил, а потом она ушла от меня в самый последний раз. Однажды она сказала, что я интересуюсь всем, но ничем не увлекаюсь всерьёз. И она была права. Совершенно права.
Я лепетал, словно в бреду, так и не оправившись от шока. Теперь-то симптомы мне известны: приходилось видеть других людей, впервые попавших под обстрел. Лишь немногие из них точно знали, что делать: их оружие начинало стрелять ещё до того, как тело переставало инстинктивно пригибаться или перекатываться. Других охватывал неудержимый смех. Некоторые плакали, звали маму, жену или взывали к своему Богу. Некоторые надолго замолкали, внутренне съёживались настолько, что это пугало даже друзей. А некоторые говорили без умолку, как я с умирающей лошадью.
Когда Хабиб добрался до меня, перебегая с места на место зигзагами и поскальзываясь, он обнаружил, что я продолжаю разговаривать с кобылой, пригнувшись к её уху. Он внимательно осмотрел её, пройдясь руками по ранам и прощупав густо пронизанную венами шкуру, — не застряли ли там пули. Достав из футляра длинный нож с собачьим зубом на острие, он поднёс его к горлу лошади и остановился. Его безумные глаза встретились с моими. Золотые солнечные отблески окружали зрачки, так что казалось, будто глаза пульсируют и вращаются. Они были большими, и безумие переполняло их, словно готово было взорваться в мозгу и вырваться наружу. Но при этом он был достаточно разумен, чтобы осознать мою горестную беспомощность и предложить мне нож.
Возможно, мне следовало взять у него нож и убить мою лошадь самому. Наверно, именно так должен был поступить достойный этого звания сильный мужчина. Но я не смог. Я глядел на нож, на пульсирующее горло лошади и не смог сделать это. И покачал головой. Хабиб приблизил нож вплотную к горлу лошади и сделал ловкое, едва заметное движение запястьем. Лошадь вздрогнула, но дала себя успокоить. Когда Хабиб отвёл нож от её горла, кровь хлынула ей на грудь и влажную землю толчками, словно гонимая сокращениями сердечной мышцы. Напрягшаяся челюсть медленно отвалилась, глаза остекленели и большое сердце перестало биться.
Я перевёл взор с мёртвых, добрых, бесстрашных глаз моей лошади на безумные глаза Хабиба. Тот момент, когда наши взгляды встретились, был настолько заряжен эмоциями, настолько сюрреалистически чужд той жизни, которую я знал, что моя рука непроизвольно скользнула вдоль тела к пистолету в кобуре. Хабиб осклабился обезьяньей улыбкой во весь рот — понять её смысл было невозможно — и торопливо направился вдоль колонны к следующей раненой лошади.
— Ты в порядке?
— Ты в порядке?
— Ты в порядке?
— Что?
— Ты в порядке? — ещё раз спросил Халед, тряся меня за одежду, пока я не взглянул ему в глаза.
— Да. Конечно.
Я сфокусировал взгляд на его лице, соображая, сколько времени я просидел вот так, уставившись на мёртвую лошадь, держа руку на её разрезанном горле. Посмотрел на небо над головой. Приближалась ночь.
— Насколько велики потери?
— Мы потеряли одного человека, Маджида, из этих мест.
— Я видел. Он шёл как раз передо мной. Пули разрезали его, как консервный нож банку. Проклятье, как быстро это случилось. Только что он был жив, и вдруг его спина буквально разверзлась, и он повалился, как срубленная марионетка. Наверно, он умер ещё до того, как его колени коснулись земли, настолько быстро всё произошло!
— Ты уверен, что с тобой всё в порядке? — спросил Халед, когда я замолчал, чтобы перевести дыхание.
— Конечно в порядке, чёрт меня побери! — огрызнулся я, и в этом вырвавшемся в сердцах восклицании явно прозвучал австралийский акцент.
Блеск глаз Халеда вызвал у меня новый приступ раздражения. Я почти кричал на него, но, увидев в его взгляде тепло и участие, рассмеялся. Он тоже облегчённо рассмеялся.
— И мне станет намного лучше, — продолжил я, — если ты перестанешь меня расспрашивать. Я просто… чересчур разговорчив… вот и всё. Дай мне прийти в себя. Господи! С одной стороны от меня только что убили человека, с другой — мою лошадь. Уж и не знаю, заколдовали меня или просто повезло…
— Тебе повезло, — поспешно ответил Халед серьёзным тоном, хотя глаза его смеялись. — Неприятная ситуация, но могло быть и хуже.
— Хуже?
— Они не использовали тяжелого оружия — миномётов, пулемётов. Если бы они у них были, то пустили бы их в ход, и было бы гораздо хуже. Скорее всего, это был небольшой патруль, возможно, не русские, а афганцы, стрелявшие, чтобы испытать нас, или просто наудачу. Так или иначе, три человека ранены, мы потеряли четырёх лошадей.
— Где раненые?
— Впереди, в ущелье. Не хочешь ли взглянуть на них вместе со мной?
— Конечно, конечно. Помоги мне разобраться со сбруей.
Мы выдернули седло и поводья из-под мёртвой лошади и торопливо направились к колонне, выстроившейся у входа в узкое ущелье. Раненые лежали под прикрытием склона горы. Рядом стоял Кадер, внимательно и хмуро глядя на плоскогорье за моей спиной. Ахмед Задех аккуратно, но поспешно снимал одежду с одного из раненых. Я взглянул на небо: темнело.
У одного была сломана рука: на него упала подстреленная лошадь — открытый перелом предплечья у запястья. Кость надо было вправлять — она выпирала под устрашающе неестественным углом, но кожа нигде не была прорвана. Когда Ахмед Задех снял рубашку со второго раненого, мы увидели, что в него попали дважды. Обе пули застряли в теле слишком глубоко, чтобы извлечь их без серьёзной хирургической операции. Одна попала в верхнюю часть груди, раздробив ключицу, другая засела в животе, оставив широкую и, несомненно, смертельную рану от бедра до бедра. Третий — крестьянин по имени Сиддики — получил тяжёлое ранение черепа. Лошадь сбросила его на скалы, и он ударился верхней частью головы, возле самой макушки. Рана кровоточила, на голове была хорошо заметная трещина. Мои пальцы скользнули по краю разлома кости, липкому от крови. Череп раскололся на три больших куска. Один из них держался настолько слабо, что я понимал: стоит мне немного потянуть, и он останется в моей руке. Единственное, что не давало черепу развалиться на части, — спутанные волосы Сиддики. У основания черепа, там, где голова соединяется с шеей, образовалась большая опухоль. Он был без сознания, и у меня возникло сильное сомнение, что он когда-нибудь откроет глаза снова.
Я ещё раз взглянул на небо. Дневной свет уходил, у меня почти не оставалось времени. Мне нужно было сделать выбор, принять решение: помочь одному человеку выжить, позволив умереть другому. Я не был врачом и никогда раньше не попадал под обстрел. Но эта работа досталась мне, наверно, потому, что я знал немного больше, чем остальные, и хотел сделать её. Было холодно, я сильно замёрз. Стоя на коленях в липкой вязкой крови, я ощущал, как она пропитывает мои брюки. Когда я поднял глаза, чтобы взглянуть на Кадера, он кивнул, словно читая мои мысли. Испытывая тошноту от страха и чувства вины, я накрыл Сиддики одеялом, чтобы он не мёрз, и подошёл к человеку со сломанной рукой.
Рядом со мной Халед раскинул обширную походную аптечку. Я бросил на землю к ногам Ахмеда
