что происходит, но никак этому не препятствуют и спокойно подписывают бумаги, приговаривающие человека к расстрелу или обрекающие целый миллион на медленное умирание от голода.
Абдул замолчал, разглядывая мандалу, сплетенную из вен на тыльной стороне его ладони. Затем, вернувшись к действительности, он посмотрел на меня с мягкой доброжелательной улыбкой.
— Вот так все и происходит, — заключил он. — Миллион злодеев, десять миллионов тупиц и сто миллионов трусов заправляют миром, а нам, шести миллиардам простых смертных, остается только делать, что нам прикажут.
Он засмеялся и хлопнул себя по ляжке. Это был смех от души, какой ни за что не уймется, пока его не поддержат, и я невольно поддержал его.
— А знаешь, что это значит, мой мальчик? — спросил он, когда смех отпустил его.
— Надеюсь, это вы мне объясните.
— Эта группа, представленная одним, десятью и ста миллионами, определяет всю мировую политику. Маркс был неправ. Классы тут не при чем, потому что все классы находятся в подчинении у этой горстки людей. Именно благодаря ее усилиям создаются империи и вспыхивают восстания. Именно она породила нашу цивилизацию и взращивала ее последние десять тысяч лет. Это она строила пирамиды, затевала ваши крестовые походы и провоцировала непрестанные войны. И только она в силах установить прочный мир.
— Это не
— Ты любишь его? — спросил он, так резко сменив тему, что я смешался; он всегда, почти во всех разговорах неожиданно перескакивал с одной темы на другую, причем делал это настолько хитро, что даже после того, как я достаточно хорошо изучил его и знал, что в любой момент можно ожидать подобных сюрпризов, они все равно застигали меня врасплох. — Ты любишь Кадербхая?
— Люблю ли?.. Странный вопрос, — рассмеялся я.
— Он всегда отзывается о тебе с большой любовью, Лин.
Я нахмурился, избегая его проницательного взгляда. Мне, конечно, было очень лестно слышать, что Кадербхай вспоминает меня с теплотой, но я не хотел признаваться, даже себе самому, как много значит для меня его похвала. Меня охватили противоречивые чувства — любовь и подозрительность, восхищение и досада, — как всегда бывало, когда я думал о Кадербхае или находился в его обществе. Результатом сложения этих эмоций было раздражение, дававшее о себе знать в моих глазах и в моем голосе.
— Как вы думаете, долго нам еще придется ждать? — спросил я, посмотрев на закрытые двери личных покоев Кадербхая. — У меня назначена встреча с немецкими туристами.
Абдул оставил без внимания мой вопрос и наклонился ко мне через разделявший нас маленький столик.
— Ты должен любить его, — прошептал он мне тоном обольстителя. — Знаешь, почему я люблю Абдель Кадера всем сердцем?
Его лицо было так близко к моему, что я мог разглядеть мелкие красные вены в белках его глаз. Они тянулись к радужной оболочке, как пальцы, поддерживающие золотистый рыже-коричневый диск. Под глазами набухли тяжелые мешки, создававшие впечатление, что внутренне он погружен в неизбывную печаль. Он был смешлив и любил побалагурить, но эти постоянно висевшие под глазами мешки были похожи на резервуары для хранения еще не выплаканных слез.
Мы уже полчаса ждали возвращения Кадербхая. Когда я привел к нему Тарика, он сердечно приветствовал меня и сразу же удалился вместе с мальчиком на молитву, оставив меня в компании Абдула Гани. В доме стояла полная тишина, если не считать шума падающего дождя и фырканья выбивавшегося из сил фонтана. Парочка голубей сидела, прижавшись друг к другу, в противоположном конце дворика.
Мы с Абдулом молча смотрели друг на друга. Я не ответил на его вопрос. Хотел ли я знать, почему он любит Кадербхая? Конечно, хотел. Я был писателем, и меня интересовало все. Но у меня не было желания подыгрывать Гани в его викторине с вопросами и ответами. Я не понимал, что его грызет и к чему он клонит.
— Я люблю его потому, мой мальчик, что он для всех нас в этом городе как спасительная гавань. Тысячи людей находят в ней пристанище, связав с ним свою судьбу. Я люблю его за то, что он поставил перед собой задачу преобразовать мир, в то время как другие даже не задумываются об этом. Меня беспокоит, что он тратит на это столько времени, сил и средств, и я часто спорю с ним по этому поводу, но меня восхищает его преданность своей мечте. А больше всего я люблю его за то, что он — единственный из всех, кого я встречал, и единственный из всех, кого ты когда-либо встретишь, — знает ответ на три главных жизненных вопроса.
— А их всего три? — не сдержавшись, спросил я с иронией.
— Да, — ответил он невозмутимо. — «Откуда мы взялись?», «Почему мы здесь оказались?» и «Куда мы идем?». Это три важнейших вопроса. Если ты любишь его, мой юный друг, он поделится с тобой этим секретом. Он скажет тебе, в чем смысл жизни. И, слушая его, ты поймешь: то, что он говорит, — истинная правда. Никто другой не даст тебе ответа на эти вопросы. Это я знаю точно. Я изъездил всю землю вдоль и поперек и задавал эти вопросы многим великим мыслителям. До того, как я встретил Абдель Кадер Хана и связал свою судьбу с ним, я потратил целое состояние — несколько состояний — на то, чтобы побеседовать с прославленными пророками, религиозными мыслителями и учеными. Но никто из них не смог ответить на эти вопросы. А Кадербхай смог. И с тех пор я полюбил его, как брата, как моего брата по духу. С тех пор и до этой самой минуты я служу ему. И тебе он тоже скажет. Он раскроет тебе тайну, объяснит смысл жизни!
Голос Гани вносил новую, неизвестную мне струю в несущее меня мощное течение широкой реки этого города с его пятнадцатью миллионами жизней. В его каштановой шевелюре проглядывала седина, виски же были совершенно белыми. Усы, тоже скорее седые, нежели каштановые, нависали над красиво очерченными, почти женскими губами. На шее мерцало золото тяжелой цепи, и золотые искорки в глазах казались его отражением. Мы глядели друг на друга в томительной тишине, и его глаза с красным ободком вдруг стали наполняться слезами.
Я не мог сомневаться в искренности его чувств, но и понять их до конца был не в состоянии. В этот момент позади нас открылась дверь, и на круглом лице Гани опять появилась обычная маска шутливой приветливости. Обернувшись, мы увидели Кадербхая с Тариком.
— Лин, — сказал Кадербхай, положив руки мальчику на плечи, — Тарик рассказал мне обо всем, чему научился у вас в трущобах за эти три месяца.
Да, три месяца. Сначала я был уверен, что не выдержу и трех дней. А теперь, когда эти месяцы пролетели так быстро, я скрепя сердце возвращал малыша его дяде. Я был уверен, что буду скучать по нему. Тарик был хорошим мальчиком, и я знал, что он вырастет очень хорошим человеком — таким, каким я хотел стать когда-то, но не смог.
— Он мог бы научиться у нас еще многому, если бы вы не велели ему вернуться домой, — ответил я, не сумев сдержать легкого упрека в голосе.
Я усматривал жестокий произвол в том, как он сначала без всякого предупреждения посадил мне на шею мальчика, а затем так же неожиданно отобрал его.
— Тарик прошел двухгодичный курс обучения в исламской школе, а теперь с твоей помощью усовершенствовал свои знания в английском. Ему пора поступать в колледж, и я думаю, что он подготовлен к этому очень неплохо.
Тон Кадербхая был мягким и терпеливым. Ласковая и чуть насмешливая улыбка в его глазах держала меня в его власти так же крепко, как он держал за плечи мальчика, стоявшего перед ним с серьезным и торжественным видом.
— Знаешь, Лин, у нас есть пуштунская поговорка. Смысл ее в том, что невозможно стать мужчиной, пока не отдашь с готовностью и беззаветно свою любовь ребенку. А хорошим человеком можно стать только после того, как ребенок точно так же всем сердцем полюбит тебя.
— Тарик очень хороший мальчик, — сказал я, поднимаясь, чтобы уйти. — Мне будет его не хватать.
И в этом я не был исключением. Тарик стал любимцем Казима Али Хусейна. Глава нашего поселка часто навещал мальчика и приглашал совершить вместе с ним ежедневный обход трущоб. Джитендра и Радха прямо-таки избаловали его своей любовью. Джонни Сигар и Прабакер добродушно поддразнивали
