выглядели как амазонки, в галифе и сапогах, в черных беретах, с бело-красным шарфом на шее, а иногда даже повесив на пояс что-то стреляющее. Горели огни кафе на первых этажах, звучала музыка оркестров. Будто шла какая-то совсем другая война, далеко отсюда, на чужой земле.
— Кто мы и кто они, пан учитель? Может быть, командующий бережет силы для решающего удара? Все мы делаем одно дело — сражаемся за Польшу!
Вацек был самым младшим, его хотели оставить дома. Он умолял, чтобы его взяли — хотя бы подносчиком патронов на передовую. Его убил немецкий снайпер. Все уже знали, что у немцев обычной манерой было подранить кого-то на открытом месте, а затем отстреливать, как в тире, пытающихся помочь. Но мальчик был убит пулей в голову — может быть, подумал учитель, в этом немце шевельнулась жалость или у него самого был сын.
— Это война, пан учитель! Надо продержаться еще немного. Все говорят, что завтра прилетят британцы и спасут Варшаву. И начнется новая, свободная Польша!
Янека схватили эсэсовцы в Мокотуве. Неприметные мальчишки проникали в тыл врага, вели разведку — в первые дни обычные немцы, не эсэс, даже не обращали на них внимания. Кто-то сказал, что у старого аэродрома стоят немецкие танки на ночлег — и мальчики взяли с собой бутылки с горючкой на случай, если удастся подобраться незаметно. Они не могли знать, что немцы из «Викинга» уже имели жестокий опыт встреч с русскими партизанами и диверсантами, на Восточном фронте под Брянском. Здесь, в Варшаве, немцы пойманных бутылкометателей не расстреливали, а привязывали к дереву или столбу и разбивали у ног их же бутылки. Или же, бросив на землю связанными, давили танком. И не говорите о жестокости, унтерменши, — а знаете, как нам гореть заживо в стальной коробке, если бы вы не промахнулись?
— Война, пан учитель! Каждый должен исполнять свой долг!
А по Старо-Мясту гуляли с барышнями веселые и хмельные офицеры — ожидая, когда Коморовский даст приказ. Первые дни немцы методично сравнивали с землей квартал за кварталом, и лишь закончив с одним, переходили к следующему, на прочие же районы снаряды и бомбы падали не так часто. Затем, кажется, десятого, было затишье, и все заговорили, что русские перешли границу, вступили на польскую землю и идут сюда. Вечером на улицах появились патрули из «службы безпеки», всех призывали соблюдать порядок, возле Цитадели расстреляли каких-то: одни говорили, это были немецкие шпионы, другие же это были людовцы. На стенах появились плакаты. На одном усатый комиссар звероподобного вида со звездой на шапке, отвесив Гитлеру пинка, прижимал к стене паненку в белом платье, млеющую от ужаса; на другом огромный мохнатый медведь в русской каске, ступая на задних лапах, волок на аркане толпу каких-то связанных людей, и на дорожном указателе было написано: «в Сибирь»; на третьем была наступающая дикая орда, убивающая без разбору всех на пути, и немцев, и поляков.
Беззаботные военные с улиц куда-то исчезли, зато учитель несколько раз видел марширующие подразделения, причем однажды за ними везли пушки, а затем проехал самый настоящий танк — один из тех двух, которые, как знала вся Варшава, удалось захватить повстанцам. Эти грозные боевые машины даже имели собственные имена: «Костюшко» и «Домбровский». В толпе все говорили, что завтра русские будут здесь, и как было бы хорошо, если бы они с немцами перебили друг друга, и никто не тронул бы Варшаву — «а потому, друже, надлежит нам завтра стоять с винтовкой у ноги, не вступая в бой, но быть готовыми отразить посягательство на нашу свободу!»
Но русские назавтра не пришли. Зато над Варшавой разверзся ад. Если раньше, как было сказано, немцы почти не трогали центр города, то теперь их бомбардировщики заполнили небо, страшнее, чем в тридцать девятом. Они взлетали из Окенце, совсем рядом — северный аэродром, Бабице, был выведен повстанцами из строя. Били прицельно, по самым важным объектам — электростанция, водокачка, телефонная станция, радиоузел. Били по всему городу, высыпали огненный дождь фосфорных бомб и бросали тяжелые фугасы, от которых оседали в пыль многоэтажные дома. Проносились вдоль улиц, стреляя из пулеметов по обезумевшим, бегущим людям. И когда самолеты улетали, пожарные и санитарные машины не могли проехать по улицам, заваленным обломкам, и некуда было везти раненых, потому что госпитали тоже бомбили, и не было смысла тушить пожары, потому что самолеты очень скоро прилетали снова и опять бросали бомбы. Страшно было видеть человека, облитого горящим фосфором, и стену дома, обрушивающуюся на мечущихся внизу людей. Но никто не знал еще, что столбы дыма, поднимающиеся в небо возле Цитадели, страшнее — это горели склады, провизия и топливо, которые никто не озаботился убрать в безопасное место.
Продукты, исчезнувшие из магазинов в первые же дни? Их тащили в свои квартиры — и теперь те, кто остались бездомными, разом потеряли все, и никто не думал их кормить. Зато большую цену приобрели подвалы и погреба. И, конечно же, в выигрыше оказались служившие у повстанцев и получающие паек. Вот только каждый из них думал: «Если меня убьют, кто поддержит мою семью?»
А немцы в тот день не наступали. Стреляли, бомбили — но не наступали вообще. Отчего, стало ясно завтра.
Русские пришли. Только они носили форму СС, украинцы из «Галичины», панически боящиеся Восточного фронта — советские их в плен не брали — зато люто ненавидевшие поляков. Еще дивизия Бронислава Каминского, бывшая армия так называемой «Локотской республики», своими зверствами превзошедшая даже зондеркоманды СС. Еще казаки генерала Краснова. Еще сборище штрафных батальонов из уголовной сволочи всей Европы — этим было обещано, что если не покажут рвения, то все попадут на Восточный фронт, откуда не возвращаются — «вы-то точно сдохнете там все!» Кто пугал варшавян нашествием дикой озверелой орды — так получите! А за Вислой было тихо — те русские, которых ждали, не пришли.
И на следующее утро эти двинулись в наступление по всему фронту, сжимая Варшаву стальным кольцом. А танкисты СС уходили на восток, навстречу прорывающимся русским. Зато самолеты никуда не делись, и артиллерия. Наоборот, появились какие-то сверхтяжелые пушки, снаряд которых весил, как авиабомба. Танков стало меньше, зато почти все они были или огнеметными, или со стволом огромного калибра, одним-двумя выстрелами разрушающие каменный дом. И около каждого танка роилась пехота, не позволяя подобраться на бросок бутылки или гранаты, на каждый выстрел из развалин каратели отвечали сотней пуль и десятком снарядов. И все знали, что в плен им лучше не попадать.
— Но мы все равно сражаемся, пан учитель! По канализационным трубам можно пройти куда угодно, высунулся, выстрелил, и сразу исчез. А они долго после по пустому месту пуляют!
Тогда обозленные потерями каратели, чтобы справиться с лезущими из люков «чертями», подвезли баллоны с хлором. И одновременно выпустили его в канализацию, во все люки, какие нашли. Взвод Сташека в это время полз по трубе в Мокотув. Закрывая лица шарфами и платками, люди бежали от стелющегося по пятам облака, задыхались, падали, захлебываясь вонючей жижей. Из восемнадцати спаслись четверо, и Сташека не было среди них.
— Мы все равно пройдем, пан учитель! По старым подвалам — тут есть и такие — полгорода можно пройти, не показываясь наружу! Страшно, конечно, что все может рухнуть — но наверху еще опаснее.
Мальчишки навещали его всякий раз когда, были в Старо-Мясте. И спасли от голодной смерти, когда случилось то, что должно было произойти. Покидая квартиру, в которой прожил двадцать лет, он успокаивал себя, что это на время — облюбовав каморку в подвале, он перетащил туда свои запасы — много ли их было — и самое ценное, библиотеку. На следующий день в дом попала бомба. А еще через день его ограбили — в подвал вошли какие-то четверо, с обычными бело-красными повязками, патриоты, и стали выносить его провизию. Он пытался возмутиться, и тогда его избили, сказав:
— Господь делиться велел? Все помрем: ты сегодня, мы завтра. Так что на том свете сочтемся, без обид.
Больше всего ему было жаль разбитых очков. Без них он даже в прежнее время не мог выходить на улицу, где ездят автомобили, трамваи и извозчики. Оставалось лишь сидеть и помирать, ведь теперь у него не было ни дома, ни службы, ни семьи — жена бросила его еще пять лет назад, уйдя к какому-то лавочнику, — но пришли мальчишки. Сначала поделились хлебом, затем спросили, как выглядели воры. А он не запомнил почти ничего — ну, военная форма, повязки, черные береты, вот только у одного родинка была на лице, вот здесь. Владек и Юзек переглянулись и сказали:
— Пане учитель, мы, кажется, знаем, о ком вы говорите. Ждите, мы вернемся.
Владек вернулся под утро, один, но с тяжелым солдатским ранцем.
— Возьмите, пане учитель, здесь хлеб, консервы, сыр, даже бутылка вина. А где Юзек? Убили его,
