— У меня дела с князем, — шепнул ему Амфилохие, — приходи под вечер, когда зажгут свечи.
— Хорошо, я приду, — ответил Ждер, с трудом проглотив комок, подступивший к горлу.
ГЛАВА VI
Выйдя из часовни через тесный притвор, Ионуц вначале очутился в комнате дворцовых отроков, потом по черному ходу спустился на задний двор. Там его уже поджидал Георге Татару. Кругом суетились слуги, отовсюду спешили наемные воины и всадники, прибывающие с вестями из разных концов страны. Из строений, где размещались немцы, доносился гул голосов и шум; там, сняв с себя пояса и оружие, солдаты готовились к ужину. По тесным палаточным улочкам волы тянули арбы с большими бочками. Водовозы наполняли водою кадки, стоявшие на перекрестках. Много ратников толпилось внизу, в долине, возле родников, где были врыты в землю кадки; там они смывали с себя пот и пыль. В этот час на Торговой улице было тише, сами купцы сидели на скамейках возле опущенных на подпоры ставен, которые днем служили прилавками, а в ночное время наглухо закрывали окна.
— Ты нашел ночлег, Ботезату? — спросил Ионуц.
— Уже нигде нет места, хозяин, — ответил слуга. — Но пока ты был в часовне, ко мне подошел причетник и спросил, твои ли я человек. Я ответил. Тогда он сказал, что по приказу отца архимандрита он должен отвести меня в дворцовые комнаты, потом указал, куда поставить коней. Твоя милость будет спать в келье причетника, я — на дворе у порога, а причетник на сеновале. Я отвел коней на место, снял с них сбрую, убрал все в келью; причетник дал мне ключ, и я вернулся, чтобы дождаться тебя. Пока я ждал, гляжу, ко мне с опаской подходит кривой старик и спрашивает, не я ли слуга конюшего Ионуца. «Я слуга конюшего Ионуца, — отвечаю я. — А тебе что надобно делить с моим хозяином?» — «Да нет, надо бы кое о чем потолковать с его милостью».
— Делить? Так ты ему и сказал, Ботезату? С каких пор ты научился шутить? Ну уж теперь непременно небо разверзнется либо случится землетрясение.
— Я и в самом деле так ему ответил, господин. Ну, как мог осмелиться какой-то бродяга даже подумать, что твоя милость захочет говорить с ним? К тому же мне показалось, что он был выпивши.
— Выпивши? А может, он просто так бестолково говорит?
— Нет, говорил он толково, да все кружил около меня и все допытывался. Похоже, что из бродяг с Украины. Сдается мне, будто я его уже где-то видел.
— Видел? А нет ли у него на одном глазу черной повязки? Не украинский ли у него говор? Не показалось ли тебе, что он изнурен и худ? И расспрашивает обо мне так, словно давно меня знает? Ты не припоминаешь, Ботезату, кто он такой?
— Погоди, погоди… Кажется, начинаю припоминать! С этим человеком мы как-то раз встретились ночью…
— Тогда вспомни его имя.
— Вот этого не могу. Да он сам придет к твоей милости и назовет себя.
Задумчиво улыбнувшись, Ионуц подкрутил ус и последовал за слугою. Он уже слышал, что конокрады, с которыми ему пришлось столкнуться лет пять-шесть тому назад, а потом сразиться с ними на большой дороге, теперь объявились в господаревом стане. Он знал от этих степных бродяг, что они жаждут перейти на службу к христианскому повелителю. «Всю жизнь мы грешили, а теперь настало время примириться с богом».
А сказал эти слова кривой старик, который был товарищем атамана Гоголи Селезня. Где же отдал богу душу гайдамак Гоголя? То был богатырь, у коего могла быть совсем иная судьба.
Кто-то поджидал Ионуца возле кельи причетника. Вскинув глаза, Ждер сразу же узнал старика. По опрятной одежде он походил на слугу из состоятельного дома. На нем были кожаные сапоги, пояс с кинжалом и шапка с ястребиным пером. Но был он очень худ, изможден и казался больным. А может быть, он выпил лишнего, как предположил Георге Ботезату. Он стоял, насторожась, по-видимому, готовый сразу же отскочить в случае угрозы.
— Как живешь, дед Илья? Что ты здесь делаешь?
С божьего соизволения, конюший Ионуц, собираюсь дожить здесь остаток дней своих. Из всех, кого ты знал, только я один и остался в живых. Дышит еще и наш атаман Гоголя, но дни бедняги сочтены.
— Как? Что такое? Рассказывай. Хотел бы я знать, что случилось с этим лихим молодцом. Какой конец его ожидает? Повесят или голову отсекут?
— Еще неизвестно, — смиренно ответил украинец. — Если дозволишь мне зайти в твою келью, я поведаю обо всем, о чем ты пожелаешь узнать.
Ионуц пристально посмотрел на старика; тень смерти уже легла на его лицо. Не столько из жалости, сколько из желания узнать, что же произошло, он приказал Ботезату открыть дверь кельи и впустить туда скитальца.
Это была тесная комнатушка, накаленная летним зноем, как печь. Стояли в ней скамья и стол, в углу висел суконный кафтан, напоминавший удавленника, в отчаянии наложившего на себя руки.
— Ботезату, оставь дверь открытой, — сказал Ионуц. — Карауль у двери, но не прислушивайся к тому, о чем у нас пойдет речь. А ежели что и услышишь, то забудь до поры до времени. Коли прикажу, должен будешь и вспомнить.
Старец Илья Алапин взирал на конюшего с удивлением, слыша такие слова.
— Твоя милость, — вздохнул он, — нельзя ли остаться нам вдвоем? То, о чем я расскажу тебе, — большая тайна, опасная для моей жизни. Могу даже сказать, что она может стать опасной и для других, будь то боярин или простолюдин. Было бы лучше, если бы никто, кроме тебя, не слышал этого.
Ждер улыбнулся:
— Дед Илья, Георге Ботезату не простой наймит, а верный слуга. Он не из тех, кто бродит по свету, добывая себе добро саблей, служа тому, кто больше заплатит. Георге Ботезату остался навсегда в доме моего родителя, он не отступник. Для меня он родной — как отец, мать и брат. Пусть он остается на своем месте, чтобы в случае чего защитить меня, упаси нас бог от коварства гайдамаков.
— Ох-ох-ох! — жалобно протянул дед Илья. — Смилуйся, не обижай меня подозрениями. Умереть мне на месте, ежели у меня коварные думы. Лопни и второй мой глаз, ежели я подкарауливал тебя с черной хитростью. Ежели таю злой умысел против тебя, пускай превратится он в кинжал и пронзит меня. Смилуйся и выслушай. Это верно, что у бездомных молодцов нет родины и служат они ради добычи. Но для нас настало горькое время. И уж как хочется хотя бы в конце своей подлой жизни иметь такого хозяина, который был бы заместо отца родного.
— Утри слезы, лукавец, и говори, — приказал Ждер. — Мой родитель, конюший Маноле, учил меня, что надо уметь прощать, но никогда не забывать. Быть может, я тебя простил, но дела твои не забыл. Рассказывай.
Дед Илья проглотил слезы и покорно начал свой рассказ, сразу забыв о жалобах.
— Когда мне было девять лет и я жил в доме у родителей, меня все время бранила старуха-бабка, мать моего отца, все корила за мое озорство. «Ах ты стервец! — кричала она. — Так и знай, сгинешь ты в чужедальней стороне. И на Страшном суде, когда господь бог призовет умерших и станет пересчитывать своих казаков, он не найдет тебя среди них. Всеми забытая, пропащая твоя душа не познает райского блаженства». И вот, честной конюший, проклятье-то сбывается. Помру я и останусь всеми забытый.
— У нас все бабки пророчицы; то же самое предсказала и атаману Гоголе его бабка — он-де беспременно погибнет, только не на виселице, а от меча. Много скитался по белу свету Гоголя, много изведал горя. Виселицы он не боялся, но не раз ему грозила смерть от острой сабли. Однако ж случилось так, что нынче ему грозит виселица, что удивляет нас обоих.
Когда до Подолии дошла весть о том, что князь Штефан нанимает молодцев в свое войско для войны с измаильтянами, все мы держали совет с нашим атаманом Григорием Гоголей Селезнем и порешили в боях выкупить свои души у дьявола. «Много нагрешили, — сказал я, — теперь нужно просить прощения у бога и идти сражаться с неверными. Сколько нечестивцев посечем, столько грехов нам будет отпущено. Да еще и
