поверил ни в сон, ни в его слова. Не покориться? Опять плохо — значит, я не послушался его. Тщетно ищу я ответа. В таком же недоумении пребывает и отец Тимофтей, который мечется между покаянием и чревоугодием. Стоит на распутье и наш юный Ждер. Если он станет ученым, то уж не будет таким молодцом, как теперь. Лучше уж оставьте меня между моей Сциллой и Харибдой, а сами будьте такими, какие вы есть. И да благословит вас господь и укажет путь истинный.
Отец Тимофтей сердито отодвинул от себя миску с пловом и, грустно вздохнув, возвел очи горе.
— Прости меня, отец Тимофтей, и не гневайся, — продолжал с улыбкой архимандрит. — Ведь все равно выше своей головы не прыгнешь. Вчера я отправился в храм святителя Иоанна править службу. На обратном пути кто-то случайно либо нарочно вылил на меня из окошка ведро воды. Окатил с ног до головы. А я воздел глаза к небу, вот так, как ты сейчас, и вознес хвалу господу за то, что на мою голову не свалилось еще и ведро.
Старшина Некифор Кэлиман, тряхнув кудрями. недоуменно поглядывал на княжича Алексэндрела, на Ждера и медельничера Думитру Кривэца. «Беда с этими учеными людьми, у них не все дома, — хотелось ему сказать, постучав себя по лбу. — Отец Стратоник не зря ищет при дворе князя больных для своего лекаря. Куда больше мудрости выказывают перед лицом вседержителя мои земляки из нямецкой земли. Поставив колыбель с новорожденным на стол среди кувшинов, они величают крестного отца, и каждый, поднимая чару, изрекает положенные слова, какие говаривали еще деды их и прадеды — такие же добрые бражники».
— Честный медельничер Кривэц, — промолвил старшина Кэлиман, толкая соседа локтем, — до конца своих дней буду остерегаться тех, кто пьет одну воду. Как я вижу, преподобный Амфилохие и не пригубил из своей чаши.
— Отец Амфилохие — муж великой учености, — ответил Кривэц. — Однако ж не без изъяна. Иной раз такое скажет — не поймешь!
— Гм, — пробормотал старшина. — Кружка вина сразу бы прочистила ему мозги. Так уж водится в Молдове.
Прежде чем отправиться в свою келью и встать на молитву, преподобный Амфилохие погрозил медельничеру пальцем.
— А тебе, честной медельничер, ничего не свалилось на голову во время прогулок по городу?
— Благодарение господу, пока ничего, святой отец.
— Гляди, чтобы и впредь не свалилось. В ляшских харчевнях не так хорошо вино, как пригожи хозяйки. И ты не забывай, что женщина и без языка заговорить может, но вот с языком да чтоб молчала, такого сроду еще не случалось! Так же как не найдешь мужчины, который бы, подобно библейскому Самсону, не открыл женщине то, чего не следует открывать.
После этих слов отец Амфилохие поднялся и ушел. А Кривэц, «самый смиренный медельничер», согласился со старшиной Кэлиманом, что благочестивый Стратоник нашел наконец недужного для своей больницы. Дабы лучше это доказать, он вызвал сербского монаха на приятнейшее состязание. Освободившись от запретов архимандрита, отец Тимофтей с особым старанием приступил к еде. В подобные часы инок становился трогательно добрым, ласковым.
— Знайте же, други мои, что я простил того, кто посмел дерзить мне, — объявил он. — А угодно будет, могу опять написать грамотку его домашним в Тимиш.
Ионуц поцеловал руку наставника.
— Мне и впрямь нужно написать грамотку родителям, — признался он. — Отправляю ее со старшиной.
— Что за грамотка? Зачем она? — удивленно повернулся к нему Некифор Кэлиман.
— Грамотку родителям. Отец Тимофтей по просьбе моей один раз уже написал в Тимиш, что мы, милостью всевышнего, живем при дворе в добром здравии и ждем хороших вестей из дома.
— Так и было сказано в той сербской грамоте?
— Так, — подтвердил монах.
— А дьячок-то Памфил! Вот тебе и ученый! Он-то прочитал в грамотке отца Тимофтея, что у вас тут ратные дела и всякие невзгоды, Услышав такие вести, боярыня Илисафта схватилась за голову, закричала и сразу сомлела. Дьячок тут же признался, что он не разумеет по-сербски и все свои священные книги читает наизусть по-молдавски. И, узнав это, конюший Маноле и боярыня Илисафта обрадовались. Вот я и хочу упредить вас: кому писать грамотку, тут я вижу, есть; а там читать ее в Тимише некому.
— Как же быть, дед?
— Ничего иного не остается, жеребчик, как сказать мне. Я буду держать твои вести в голове. А по прибытии сразу и передам.
— В таком случае, дед, передай, что я скучаю по мамане. И еще скучаю по батюшке. Живу хорошо. И хотел бы получить от нашего господина дозволение приехать в Тимиш за собаками и ястребом, потому как они нужны нам с княжичем Александру.
— А еще что?
— Больше ничего, дед, кроме того что низко кланяюсь братцу Симиону и желаю ему здоровья.
— Ну что ж, жеребчик, добре. Иной грамотки тебе и не надо. Доеду до Тимиша, явлюсь к их милостям и доложу: так, мол, и так — вот что велел сказать вам Ионуц Черный: «Шлю низкий поклон родителю и родительнице и желаю им здоровья. А еще кланяюсь брату моему Симиону. И ястребу и псам. Скоро пришлю за ними Георге Татару». Чур тебя, нечистая сила!
— Нет, дед, мне самому хочется приехать за ними.
— В таком случае поклонюсь и скажу, что ты скоро приедешь домой. Лучшей вести для них н не придумаешь.
— Не в моей это воле, дед.
Старшина покачал головой и вздохнул. Вздохнул и Ионуц.
Некифор отвел юношу в сторону и, склонив к нему лицо, заросшее жесткой бородой, тихо пробормотал:
— Послушай меня, старика. Не лезь ты со своей смекалкой. Так оно лучше будет.
Ждер понимающе рассмеялся, глядя на своего господина. Алексэндрел расслышал слова старшины и тоже захохотал. Некифор Кэлиман поклонился юному князю и пошел на другой конец стола напомнить кумовьям, что пора почтительно благодарить господаря и собираться в обратный путь.
— Теперь у меня новая забота: отвезти до места младенца-охотника, вверенного мне господарем, — сказал он, глядя смеющимися глазами на юношей.
Это было в первый день июля.
Две недели спустя княжич отъехал со своей свитой в Новую крепость близ Романа, чтобы передать тайные поручения новому пыркэлабу Фоте Готкэ. Из Романа он направился дальше — в Бакэу, где возводили новый господарев дворец и где ему надлежало найти ворника Исайю и передать ему особые повеления князя.
Восемнадцатого июля Алексэндрел достиг Хотина, где нашел своего деда Влайку и сына его Думу. Тут же гостила тетка его отца, княгиня Анна. Повеление князя Штефана гласило, что надо торопиться с жатвой. А воинам неотлучно находиться в указанных местах и позаботиться, чтобы пороха было вдоволь. Княгиню Анну приглашали погостить в Нямецкую крепость. На этой же неделе должен был прибыть за ней княжеский поезд. Алексэндрел поклонился деду своему Влайку и дяде Думе, преклонил колена перед теткой отца и не преминул представить высоким родичам своего товарища Ждера.
Княгине Анне шел шестидесятый год. Была она еще крепкой женщиной, но стала слаба глазами. Приказав своему внуку и Ждеру стать на освещенное солнцем место, она увидела их будто в далеком мареве, улыбнулась, радуясь их молодости, и печально вздохнула о невозвратном прошлом.
Тридцатого июля утром княжич выехал из Хотинской крепости. На стенах затрубили трубы, а пыркэлабы проводили его за крепостной ров. Алексэндрел поклонился дядьям, поглядел на черные бойницы в стенах и в окружении свиты направился прямо на запад. По повелению Штефана он должен был в тот же день прибыть в Сучаву и потому торопился достичь поскорее ионэшенской усадьбы. К обеду они уже были там.
День был облачный. С гор дул прохладный ветер, предвещавший дождь.
Травы на лугах и хлеба клонились навстречу мчавшимся всадникам. Княжичу в этом волнистом
