вдовы. Хозяйка погрузила на телегу свой немудреный скарб, кур и поросенка и перевезла их к дочери, вышедшей замуж за хуторянина из села Моцки, что за холмом. Львовские сборщики держали круги воска в избе, а сами спали на сене под навесом. Пока оба сборщика уходили за товаром, кривой дед Илья сторожил дом. Возвращались они в третьем или четвертом часу дня, а тогда старик брал свой посох, переходил вброд Молдову и направлялся к своему роднику, протекавшему в лесу над Тимишем. Медленно ковылял он по тропинке в гору и возвращался поздно. Обычно его товарищи к тому времени уже спали. Он подбрасывал коням в ясли корму и тоже укладывался спать.
— Ну, а теперь, други и товарищи мои, — проговорил старший купец Григорий, спешившись во дворе вдовы, — выкладывайте все по порядку.
— Сейчас все поведаем, атамане, — пробормотал дед Илья. — Целую связку луковиц истратил я, чтобы заслезился мой здоровый глаз. От этого лука да от ржавой водицы как бы мне не лишиться и второго глаза. Что же до всего остального, то надеюсь, отправимся этой ночью восвояси.
— Так оно и будет, дед. Нечего нам тут насиживаться, надо не мешкая домой воротиться.
Старик перекрестился.
— Пошли нам всевышний и святая богоматерь удачи этой ночью. Только как старый и честный разбойник должен сказать тебе, атамане Григорий Гоголя, все что поведал мне мой здоровий глаз: в Тимише живут разбойники не хуже нашего.
— Что, почуяли?
— Нет, о том ты не заботься. Если уж за дело взялся старый Илья Одноглаз, никто не учует, зачем он ходит и что ему надобно. Может, его преосвященство киевский митрополит, просидев три дня со своим собором, что-нибудь разберет. А только и ему ничего не разобрать. Хожу я тут к своему родничку, и никто меня и слова не спросил. Да и что спрашивать с бедного горемыки! Заприметил я все конюшни, загоны, какая там стража и сколько сторожей. Проследил я, как они стоят, как меняются, какая у них сила, и понял, атаман Григорий, что вшестером не осилить нам шесть десятков.
— А мы и не собираемся осилить их. Наше дело иное.
— Знаю. Только какое может быть дело, когда конюшни охраняются, точно казна короля Казимира? Прежде всего Каталанова конюшня не стоит с краю. Не стоит она и в овраге, где можно незаметно снять стражу. А расположена она близ жилья сторожей, в десяти шагах от домика конюшего Симиона. Так крепко стерегут жеребца, что я и придумать не могу, как это возможно пробраться к нему, отвязать и увести.
— А пробраться все же надо, дед. Не то не видать нам ковшика обещанного боярином злотых.
— Ну, хорошо. Проберемся — небось не впервой. Уведем коня. Переведем на ту сторону реки во двор избы, где храним воск, перекрасим его, обвяжем копыта мешковиной, — сделаем все как полагается. Ты этого хочешь? Так ничего же не получится! Не успеешь оглянуться, а все эти караульные налетят роем на нас. И придется нам упасть ничком на землю и принять из их рук смерть. Вот оно как!..
— Дед, не болтай вздор — ты не маленький. Рассуждай толком, как положено людям в твои годы, — мягко ответил атаман. — Выслушал я тебя и вот что надумал. Раз нельзя увести коня, мы его и не уведем. Погоди, не тревожься и не радуйся. Мне бы лишь пробраться к нему и полоснуть его ножом по горлу. И еще, коли возможно, снять метку со лба, чтобы доказать, что все сделано по уговору. Ты думаешь, я ничего заранее не обдумал и не договорился с моим боярином? На что ему старый жеребец? Ему надо, чтобы коня не стало. Он знает, что, если сгинет Каталан, не удержаться на престоле и князю Штефану, ибо ратное счастье ему этот конь приносит.
— А что, если не поднимется на него рука? Сказывали, Каталан, заколдован.
— Дед Илья, опять говорю тебе: не мели вздор. Коли он заколдован, так и украсть его нельзя. А коли он обычный конь, значит, свалится, как всякая тварь. Волшебные жеребцы бывают только в твоих сказках. Пырну я его ножом, и он свалится. Вот и все. Времени много не потребуется, сосчитай до десяти — и конец. А вы должны напасть в другом месте, чтоб я мог пробраться к конюшне. Сосчитаю до десяти, сделаю то, что надо, и поминай как звали. Каждый пойдет своей дорогой кто побыстрее, кто хитро заметая следы. Встретимся в условленном месте. Можно так устроить?
— Думаю, атаман, что можно, — развеселился старый Илья, подмигивая здоровым глазом.
— А раз можно, насыпь песку на дно этой бочки и нарисуй прутиком, где конюшня, где загоны, где овраг, где дом конюшего. А потом поворотись лицом к Тимишу и покажи мне все рукой. Отсюда до места недалеко, многое разобрать можно простым глазом. Ты ведь знаешь, как далеко видит глаз Григория Гоголи. Посмотрю, что ты нарисовал и что покажешь, а потом решу, с какой стороны ударят четверо наших хлопцев. Меня же ты поведешь своей тропкой к самому близкому месту, откуда удобней пробраться. Покажешь мне все, уговоримся и подбросим коням корму. Потом ляжем и поспим. А когда покажется месяц, мы уже будем отсюда далеко. Хорошо задумано?
— Хорошо, — ответил с сомнением в голосе дед Илья.
Атаман Григорий от души рассмеялся.
— Слушай, дед, — проговорил он без гнева, — погляди своим здоровым глазом на наших товарищей. Разве тебе удалось поколебать их решимость своими причитаниями? Нет, не удалось. Так знай же, Григорий Гоголя не настолько глуп, чтобы положить свою голову за гроши. Не тревожься. Все задумано так, чтобы воротиться нам домой целыми и невредимыми.
Дед Илья успокоился, стал молиться.
— Да поможет тебе, хлопче, царь небесный и святая богородица.
Он трижды широко перекрестился, положил земной поклон и уснул, улегшись ничком на сене рядом со своими товарищами.
В двенадцатом часу ночи лунные лучи косо падали с востока на воды Молдовы, петлявшей между отмелями и прибрежными рощицами. Ночь благоприятствовала «купцам»: с юга то и дело наплывали громады облаков, застилавшие луну. Потом небо очищалось, но немного погодя на небесное светило опять надвигались скользящие горы, многоголовые змеи и прочие чудища, непрестанно менявшие очертания. Ветра не было, лишь изредка тревожил листву торопливый, тут же угасавший шепот.
На Тимишском заводе, наверху, где стояла хибарка второго конюшего, а рядом конюшня Каталана и недалеко от нее жилье служителей, все шло как обычно в ночное время. Караульные стояли на своих местах. Когда кукарекал старый петух, спавший на своем насесте среди упряжи и инструментов, позади домика конюшего, они громко звали сменщиков. Из каморок выходили служители и только им знакомыми тропками пробирались в самые дальние уголки завода сменять караулы.
Вот уже четыре недели Симион Ждер стоял ночами на страже, следя со своего места за сменой караульных, ловя любой необычный, новый звук или движение. Если со стороны гор налетали грозовые ливни или бури, люди, согласно приказу, неусыпно стояли в своих укрытиях, держа оружие наготове.
В тихие ночи служба казалась сторожам куда более легкой, но для начальника стражи Лазэра Питэрела она была самой трудной. А второй конюший проводил время в тревожной дремоте. Свою засаду он устроил на верхушке невысокого стога сена, в открытом месте, откуда можно было ловить все ночные звуки. С наступлением темноты, когда прекращалось всякое движение, он неслышно пробирался в свой тайник, о котором рядовые служители ничего не знали. Один лишь Лазэр Питэрел знал место и при надобности мог обратиться к Ждеру. Даже старый конюший Маноле, который иногда поднимался ночью в гору проверить стражу, не знал об этом укрытии.
— Где второй конюший? — хмуро допытывался он.
Лазэр Питэрел отвечал, по уговору, что конюший Симион отправился проверять дальние угодья и либо шагает вдоль линии застав, либо, захватив копье, пустился с собаками в сторону родников, где в овраге слышался волчий вой. В этом году в лесных зарослях объявились два волчьих выводка, — один в месте, именуемом Петрэрия, другой в топях Пахомия.
Маноле Черный недовольно озирался. Отвернувшись, он скреб в бороде всей пятерней, заглядывал в конюшню к Каталану и уходил. Двери конюшни были всегда широко открыты. Изредка из темноты доносился удар копыта или фырканье лошади.
— Вот они, порядки второго конюшего, — шептал старик Лазэру Питэрелу. — Раньше конюшня-то всегда запиралась пудовыми замками. Не сказал бы, что мне по праву эти открытые двери в ночную пору, когда в станке стоит драгоценный конь.
— Так приказал конюший Симион, — мягко отвечал Лазэр Питэрел.
— Знаю, — потряхивал старик бородой, — да не нравится мне это.
