увидеть конюшего, я его до смерти возненавижу.
— А ты прости его, святой отец. Конюший Симион подобен этому вину: в нем нет зла.
— Ох, капитан Петру, видать, уж так мне на роду написано — быть убогим, жадным и дурным. Как увижу перед собой лакомые яства, потребные грешной плоти, язык у меня развязывается, а стоит приступить к исповеди, бормочу несусветное, словно и не знаю молдавской речи. А теперь, раз ты отказал мне в своей дружбе, остается мне одно: пролью покаянные слезы и пойду к моему старцу, преподобному архимандриту Амфилохие.
Выпив одним духом остаток вина и смиренно скорбя об этом новом грехе, отец Тимофтей поднялся с лавки и, натужно сопя, оперся о столб галереи. Немец следил за ним со своей низменной застывшей улыбкой; в прищуренных глазах его светились две точки, словно острые иглы света.
Вдруг капитан вздрогнул. Ему почудилось, что он качнулся, хотя все его крепкое тело оставалось спокойным. Или сербский инок пошатнулся у столба? Нет, это дрогнула обращенная к городу башня над оврагом. И тут же в недрах земли под крепостью послышался глухой гул обвала. Петру Хэрман ощутил под ногами этот глубинный гул.
Отец Тимофтей недоуменно воззрился на изменившееся лицо капитана и рассмеялся.
Из сеней дворца, где был проход в малую палату, выскочил на свет божий, оттолкнув растерявшихся рынд, тщедушный чернец. То выбежал Стратоник, безумный инок Нямецкой обители. Глубоко вдохнув чистый воздух, монах остановился, озираясь, будто хотел убедиться, что мир еще существует. Затем, словно его огрели огненным бичом, помчался к жилью капитана Петру. Через каждые пять шагов он взмахивал руками, пытаясь взлететь в небо — подальше от грозящей опасности. Полы длинной его рясы развевались, из горла вырывались короткие стоны. Ужас, обуявший его, был столь велик, что голос отказывался ему служить. Лишь тело тряслось, как в припадке падучей. Когда же земля заколыхалась волной по всей крепости, отец Стратоник упал ничком, затем, поднявшись на колени, воздел руки, взывая к таившемуся в глубине небес мстительному богу. Благочестивый Тимофтей, охваченный таким же беспредельным ужасом, издал протяжный вопль, который Стратонику никак не удавалось испустить.
— Пропадаем! Конец света! — отчаянно взвыл сербский инок, отбивая земные поклоны; рот его был полон песку.
Петру Хэрман оглянулся, ища доспехи. Схватив свой капитанский шестопер, он кинулся почему-то к покачнувшейся башне.
Земля на несколько мгновений перестала дрожать. Во дворце послышался шум, из крытых переходов доносились испуганные крики женщин. Господаревы слуги беспорядочно сновали по комнатам. Боярские дети с непокрытыми головами, кое-кто с саблей в руке — толпились у дверей. Ратники лезли скопом в двери и окна, порываясь выскочить во двор. Вторая волна, еще более сильная и продолжительная, сопровождавшаяся все тем же гулом, всколыхнула недра земные. В восточном углу крепости с великим шумом обрушилась в овраг одна из стен башни Небуйсы[47], и протяжно загудел колокол, словно его коснулось крыло сатаны.
— Колокол звонит! Рушится крепость! — вопил сербский инок. Он лежал на боку, не в силах подняться.
Стратоник подскочил, кинул на него косой, полный ужаса взгляд, будто отец Тимофтей и был тот самый демон, что навлек на крепость беду, и побежал, размахивая крыльями, туда, где звонил колокол.
И вдруг сумятица улеглась. Звеня шпорами, во двор вышел князь. Слегка насупив брови, он окинул быстрым взглядом своих зеленых глаз стены крепости и дозорных у бойниц, затем повернулся к жилым помещениям ратников. Там сразу же стало тихо.
В то время, к концу 1471 года, господарь выглядел еще молодым, только на лбу появились залысины и в волосах проглядывало серебро седин. Он был с непокрытой головой, в наряде из красного бархата. Капитан Петру подбежал к нему.
— Что случилось, капитан Петру?
— Ничего особенного, государь, — ответил немец. — Завтра надобно будет призвать каменщиков и отстроить башню Небуйсы.
— А не надобно ли, — спросил князь, пронзительно глядя на ратников, столпившихся около своих помещений, — позвать ворожей из-под крепости, — пусть они окурят твое воинство паленой волчьей шерстью, чтобы исцелить его от трусости?
Капитан Петру Хэрман стоял неподвижно, не смея молвить слова. В это время из сеней малой палаты вышли бояре в пышном одеянии, во главе с. владыкой Феоктистом. На лицах их можно было прочесть следы того страха, который таится в глубине души каждого человека. Голос вечности и смерти поднялся из недр земных к недвижным, мирным небесам. Князю удалось скрыть язвительной усмешкой свое волнение. Глядя в молчании на своих бояр, он пытался унять тревогу и подавить предчувствия, обуревавшие его при мысли о том, что это бедствие связано с кровавыми делами прошлых лег. Рок подстерегает нас в тени. В любое мгновенье мы можем угаснуть, как этот далекий зов в небесах. В вышине действительно слышались голоса. Это протяжно перекликались незнакомые птицы, пролетавшие в высоком полуденном небе над крепостью.
— Это кобчики, — заметил кто-то. Князь повернул голову, чтобы узнать, кто говорил. То был один из могучих сыновей старшины Некифора Кэлимана. Густой его голос, в котором не было и следа страха, вызвал кривые улыбки у придворных.
— Святой отец, — обратился господарь к старому митрополиту, извольте вернуться в часовню, куда я велел идти княгине Кяжне с детьми. Успокой их и заверь, что милость божья над нами. Небесные знамения, ниспосланные нам, возвещают о гибели врагов. С божьей помощью так же, как рухнула стена башни Небуйсы, рухнет и сила изменника Раду-водэ Валашского, покорившегося измаильтянам. Недра земные всколыхнулись, и звон раздался в вышине в знак того, что князья и кесари не должны более медлить, предаваясь греховному безделью. Пойти им надо ратью против антихриста за истинную веру. Ступайте, бояре, молитесь господу, чтоб ниспослал вам добрые мысли и простил вам грехи. А то спешите допить вино, оставшееся в кубках. А я хочу узнать, крепко ли струсили мои верные, надежные воины.
Пока господарь это говорил, стараясь унять тревогу разума и сердца, капитан Петру Хэрман, повернувшись к наемным ратникам и лучникам, хмуро поглядел на них. Затем, подойдя к ратным службам, бросил короткий приказ и погрозил шестопером. Прошло несколько мгновений, и ратники похватав с лавок и из ниш доспехи и копья, вышли и выстроились вдоль галереи. Латники в железных шлемах по одну сторону, наемники в панцирях из турьей кожи, с высокими луками — по другую. Пушкари в красных кафтанах с лядунками на боку, в шапках с журавлиными перьями поднялись на стены. Когда господарь, отвернувшись от бояр, взглянул на своих воинов, он увидел недвижный строй восьмисот ратников, окаменевших в ожидании его повеления.
Один капитан Петру был без лат и без шлема, даже сабля не висела у него на боку. В руке он держал шестопер и, ожидая княжеского слова, стоял с непокрытой головой, как и его господин.
Князь Штефан прошелся перед шеренгами воинов, придирчиво оглядывая их. Сотники были на своих местах. Кое-кто из старых албанских воинов, которые служили ему с самого начала, с той поры, как он вступил на княжеский престол, смотрели на башню замка, где на ветру заплескалось знамя. Под взглядом господаря у них вздрагивали седые усы Наконец князь Штефан улыбнулся и дважды хлопнул по плечу напитана Петру.
— Все небесные знаменья хороши для того, кто верит во всевышнего, — проговорил он. — Капитан Петру, передай пивничеру Андронику наше повеление почать бочку вина для ратников. Пусть каждый поднимет чашу за наше здоровье и за победу креста.
— Здравствуй на многие лета, государь! — откликнулись ратники.
Штефан вернулся в малую палату, за ним последовали придворные. Капитан Петру Хэрман поднял шестопер, и наемники тут же разбрелись кто куда. Только дозорные остались стоять на четырех башнях крепости. Ветер с гор заколыхал над дворцом голубое атласное знамя.
ГЛАВА II
