— Именитые бояре тоже перепугались, не хуже холопов.
— Быть того не может!
— Что ж, ваши светлости, можете не верить. Вы-то небось в это время пели и смеялись.
— Какое там! Это же сила божья! Мы кричали что есть мочи и выбежали на улицу, позабыв о роженице и младенце.
— Правда, роженице и младенцу ничего не угрожало — ибо они были под защитой пресвятой богоматери. А какая башня обрушилась? Какой колокол гудел в недрах земли?
— Ничего не обрушилось! Посыпались камни с башни Небуйсы. И никакие колокола не гудели в глубинах, а громыхал гром, как и полагается при проявлении мощи творца небесного. Хорошо, что все сущее познало страх. Пусть люди вспомнят, что спесь ни к чему путному не приводит. А дело то в том, что поизносились подпорки земли и повелел творец своему слуге сменить их. Слуга всевышнего, дьявол — тьфу, с нами крестная сила! — проделал эту работенку в самый полдень. Переменил он сгнившие подпорки, и земля дважды поколебалась. Только беда-то в том, что Илья Пророк из иудеев и не очень-то сведущ в хозяйских делах: опять начнет гоняться за Вельзевулом с огненным хлыстом. На горах уже клубятся тучи — скоро гром загремит. К вечеру польет дождь. Что же, смиренному Стратонику можно написать молитву от плаксы?
— Пусть пишет. Может, оно так и было, и колокола не звонили. Хватит того, что в недрах земли гремел гром. Если уж на то пошло, так это знаменье поважнее других. Сказать бы всю правду, да нельзя. Кое-что открыть бы можно, да ушей чужих стало много. С некоторых пор все пошло кувырком в нашей стране. Почему, к примеру, дозволено какому-то пришельцу-богачу зазнаваться и унижать всем известного родовитого, молодого и пригожего боярина?
— Можно и ему написать молитву от плаксы, — пробормотал Стратоник.
Княгини переглянулись и посмеялись над скудоумием чернеца.
Вошла рабыня и шепнула новость.
— О волках речь, а волчицы навстречь, — усмехнулась боярыня Цура, жена Моцока. — Русинки пожаловали.
— А, русинки!
Стратоник тоже повернул голову и увидел пышную супругу боярина Яцко Худича. Такой гордой осанки, такой плавной походки — поискать! А вот белокурая Марушка — дочь Худича, была воплощением робости, да еще такая тоненькая, мелкими шажками выступает. Словно напуганная чем-то. Только изредка кинет по сторонам быстрый взгляд. Будь она подороднее, размышляли боярыни, так была бы недурна. Непонятно, как может видный мужчина заглядываться на эдакую букашку?
ГЛАВА IV
Вечером, в девятом часу, хлынул дождь. Тучи, подгоняемые ветром, низко ползли над горами, стало темным-темно, и из черной толщи облаков низверглись в долину огненные стрелы молний. Где-то в невидимых заоблачных высях величественно гремел гром, словно отзвук недавнего подземного гула. Ветер неистово выл, проносясь сквозь бойницы и узкие башенные окна. Дозорные стояли в нишах, под косыми струями дожди. В княжеских покоях зажгли пасхальные свечи. Владыка Амфилохие, пройдя в часовню, сам проделал то, что положено делать служке: возжег свечи перед ликами святых, затем подсел к аналою рядом с княжьим местом, тихо шепча слова вечерней молитвы.
Он ждал господаря. Знал: Штефан не замедлит явиться. Однако князя опередила княгиня Кяжна. Войдя в часовню в скорбном одеянии, она смиренно села слева у стены и, облокотившись на ручку кресла, застыла в немой печали. Казалось, она внемлет молитвенному шепоту, но на самом деле, как всегда в подобных случаях, она сосредоточенно думала о долгой череде несчастий, выпавших на ее долю.
Вошел князь, она даже не шелохнулась. Амфилохие умолк лишь на мгновенье. Как только господин его опустился в кресло с гербом на спинке, архимандрит поклонился, прижав левую руку к сердцу. Голос его еще звучал некоторое время под каменными сводами, пока он торопливо заканчивал молитвы. Сквозь марево свечных огней недвижно глядели на князя святые угодники.
Наконец Амфилохие умолк и застыл в задумчивости, подобный одному из темнолицых изможденных святителей, окружавших его. Со двора еле слышно доносился шум дождя.
— Отец Амфилохие, — проговорил князь вполголоса. — Я должен исповедаться перед тобой. Ныне душа моя содрогнулась перед могуществом Саваофа.
— Все мы как листья в бурю, — прошептал архимандрит. — Но всевышний охраняет своих избранников, дабы исполнили они в земной жизни свой священный обет.
Штефан опустил голову.
— Отец Амфилохие, обет мой, данный господу Иисусу Христу и пречистой деве, я уже отчасти исполнил. Одни обители построены, другие возводятся. Третьи будут построены. Измаильтяне, захватив Царьград, осквернили священные храмы, обратили их в мечети. Господь допустил сие поругание, карая греков за их распутство. Царьградцы давно не признавали ни господа, ни своего царя. А без этих двух основ царству не быть. Басурманы сокрушили Византию, и церковь Христова лишилась множества своих жемчужин. Там, где христиане на радость сердцам своим славили Иисуса, теперь идольское капище. Может, преуспел бы я больше, но страна была разграблена и обобрана злодеями. Я старался по мере сил своих крепить на нашей земле твердыню веры, дабы хотя отчасти возместить царьградскую утрату.
— Светлый государь, это тебе зачтется на Страшном суде.
— Сделано еще мало, отче.
— Верно, господин мой. А потому тайное свое решение, ведомое мне, смиренному, надобно тебе не мешкая исполнить.
— Ты думаешь, отче, что таков смысл знаменья, ниспосланного мне сегодня?
— Светлый князь, только маловеры могли бы думать иначе. День за днем восходит и заходит солнце, отмечая течение времени. Всевышний ждет от нас достойных деяний.
— Уже недолго осталось, отче. Ты постиг самую мою сокровенную думу. Уже два года готова моя рать. Жду, пока по уговору двинутся князья и кесари. Без их поддержки невмочь мне выступить. В те времена, когда из Франкского государства и пределов Италии отправились крестоносцы на защиту гроба господня, отовсюду на помощь к ним стекалось христианское воинство. Крепости агарян пали, и гроб господень был освобожден. Так и теперь: для поддержания великого дела нужны золото и железо. Слова и обещания ни к чему не приводят, если не поддержаны они ратной силой. На свете немало королей и кесарей. Мощь их обращается в слабость, когда находит на них затмение, и они перестают понимать, зачем восходит и заходит солнце, как ты сейчас сказал. Это смерды заняты только малым житьишком своим. Князья должны думать о другом. Кто не видит грозной силы измаильтян, тот не князь, не кесарь. Кто не жертвует собою ради святой веры, тот недостоин повелевать народами. Он хуже самого низкого смерда.
Штефан умолк. Поднявшись, с тяжким вздохом перешел на левую сторону часовни и преклонил колена перед образом пречистой. Возбуждение и гнев, томившие его, постепенно утихли.
— Давным-давно, когда я был нищим скитальцем, — заговорил он, пристально вглядываясь в туманную даль минувшего, — мы с моим отцом Богданом Мушатом сделали однажды привал на берегу моря. Государь дал мне, несмышленому отроку, много полезных наставлений. Должно быть, бог открыл ему, что умрет насильственной смертью, и потому он повел меня в глинобитную церковку, построенную в тех пустынных местах, по которым мы скитались. Монах отслужил обедню, после чего родитель мой повелел мне преклонить колена и связал меня страшной клятвой. «Когда ты станешь господином отчины и дедины своей, — сказал отец мне, — помни, что жить тебе не вечно. В первый же день воздай хвалу Христу, а во второй обнажи меч. Ибо такова господня воля, воздвигшая Молдавское княжество».
— Государь, — молвил с легкой печалью в голосе архимандрит, — все это ты уже говорил мне, грешному, на исповедях. И я, не переставая, денно и нощно молился о ниспослании тебе победы. Господь благословляет дело, задуманное тобой. Прежде чем обрушиться на измаильтян, меч твой поразил тех
