удерживала его от рокового шага[169].
Насколько всё это соответствовало истине — на совести миссис Роч. Но то, что в последние месяцы жизни жены (да и много месяцев спустя) Портер находился в глубокой депрессии, — бесспорно и в доказательствах не нуждается.
В мае из Гринсборо пришла весть о смерти Евангелины Портер — «тети Лины». В другое время это известие наверняка глубоко тронуло бы племянника — скорее всего, он поехал бы на родину и присутствовал бы на похоронах. Но теперь это событие прошло незамеченным и едва ли как-то отложилось в памяти. А через два месяца, в субботу, 25 июля 1897 года, умерла Атоль. Ей было всего 29 лет.
Как вспоминали близкие, в этот день Атоль не встала с постели — у нее не было для этого сил. Умерла она тихо, до последней минуты находясь в полном сознании. Вечером, в половине седьмого, Портер собственной рукой закрыл ей глаза. Маргарет всё понимала, ей было уже почти восемь лет.
В тот день, почти сразу после смерти Атоль, Портер молча взял экипаж, так же молча посадил рядом с собой дочь, и они уехали. Вернулись поздно ночью. О чем они говорили между собой и говорили ли о чем-нибудь, неизвестно.
Хоронили Атоль во вторник, 28 июля. После церемонии погребения Портер отказался сразу ехать домой, и Рочи уехали в экипаже одни — без зятя и внучки. Отец и дочь остались у могилы. Любопытная миссис Молтби (которая так много знала о семейной жизни своей подруги) позднее-таки выспросила у девочки, что они делали. Маргарет ответила: вместе с папой они украшали могилу цветами — теми, что были у них с собой, и теми, что привезли другие люди[170].
Смерть Атоль не внесла никаких коррективов в отношения Портера с ее родителями. Он продолжал жить у них в доме. На улицу почти не выходил, а по вечерам, когда спадала жара, обычно отправлялся на прогулку в экипаже. В этих поездках, как правило, его сопровождала Маргарет. Никаких источников дохода у него не было, попыток найти работу он не предпринимал.
Но уже в начале осени он вновь взялся за перо. Правда, теперь это были не привычные юморески и карикатуры, а нечто совершенно иное. Близкие не знали, что именно он пишет: он работал в своей комнате — бывшей спальне Атоль, за закрытой дверью.
Что это были за сочинения? Ответ на это дает письмо, полученное Портером в декабре из газетного синдиката Макклюра: «Ваш рассказ “Чудо Лавового Каньона”
Письмо подписано главой синдиката С. Макклюром и датировано 2 декабря 1897 года. По сути, эту дату и можно считать днем рождения «писателя О. Генри», хотя рассказ был напечатан еще за подписью «У. С. Портер». Именно в этом рассказе впервые характерный для писателя доброжелательный «интерес к человеческому характеру сочетается с драматической интригой» и со счастливым — примирительно-утешительным — финалом.
За рассказ, как позднее вспоминал О. Генри, он получил гонорар, но напечатанным его так и не увидел[172]. Позднее, уже превратившись в опытного литератора, он переработал рассказ (который полагал «примитивным») в историю с новыми героями, но со сходной ситуацией: мгновенным превращением труса в отважного человека. Второй вариант истории получил название «Полуденное чудо»
Старый приятель и покровитель Портера Ч. Андерсон, пытавшийся общаться с ним в этот период, когда новеллист только начинал свой путь, утверждал: «Он не хотел ни с кем общаться, избегал друзей и находился на грани самоубийства»[173]. Видимо, всё действительно так и обстояло. Но Портер нашел способ противостоять депрессии. Первые рассказы стали своеобразной сублимацией бесконечного отчаяния, охватившего его после смерти жены и нараставшего по мере того, как приближалось неизбежное — суд и приговор. Это отчаяние не оставит его уже никогда. Но он научится с ним бороться — он примирится с ним и даже «подружится»: оно станет неизменным соавтором писателя по имени О. Генри и заставит его, утешая читателей, утешать и самого себя — теми примирительно- счастливыми финалами, за которые некоторые его порицали, но абсолютное большинство были по- настоящему благодарны. Его истории позволяли забыть неудачи, поверить в чудо и счастье — ведь когда- нибудь кому-то оно может-таки улыбнуться?
Сочинительство — писал ли он «по-старому» или «по-новому» — помогало забыться, но не могло, к сожалению, отменить неизбежное — судебное разбирательство.
Очередная сессия суда открылась в понедельник, 7 февраля 1898 года[174]. Дело У. С. Портера не было первым в перечне дел, назначенных к рассмотрению: согласно очередности слушание по нему должно было состояться 15 февраля. Взрыв броненосца «Мэн» на рейде Гаваны, всколыхнув всю Америку и затопив ее шовинистическим угаром, никак не повлиял на судью Томаса Мэкси. Первое слушание было кратким, но результативным: он постановил «привлечь У. С. Портера к суду по обвинению в растрате» (общая сумма претензий по материалам дела первоначально составляла 5557 долларов 2 цента, потом она будет уменьшена); «избрать коллегию присяжных»; «на время судебного следствия заключить обвиняемого под стражу и препроводить его в окружную тюрьму».
Последний пункт имел чисто «технический» смысл: Портер остался на свободе, поскольку уже находился под залогом в четыре тысячи долларов, назначенным судом год назад.
Портера защищали два адвоката (их нанял тесть — мистер Роч) — Уорд и Джеймс. Судя по всему, выбор оказался не слишком удачен: оба были, конечно, профессионалами, но в невиновность своего подзащитного не верили. Обвинение поддерживал окружной прокурор Калберсон. Как мы помним, он уже дважды, по сути, «разваливал» дело Портера и в его виновность, очевидно, не верил. Но на него давили из Вашингтона, генеральный прокурор был им не доволен, и, ради самосохранения, он, что называется, «рыл землю». Да и главный свидетель обвинения — тот самый ревизор, что проверял банк, — был, конечно, настроен решительно против Портера. Имелся и еще свидетель — старший кассир банка, уже дававший показания против своего бывшего коллеги и подчиненного.
Через несколько дней состоялся отбор присяжных. Адвокаты Портера вычеркнули троих (они были из Остина, но этнические немцы, что посчитали невыгодным: по убеждению адвокатов, в процессе немцы склонны поддерживать государство). Прокуратура отвела двоих. В результате среди двенадцати присяжных только один оказался жителем Остина, другие были фермерами, обитателями графства.
После окончания процесса в письме, отправленном уже из тюремной камеры, Портер писал, что, едва увидев лица присяжных, он понял, что дело его проиграно.
В ходе судебных прений адвокатам удалось оспорить несколько эпизодов растрат (всего, по мнению обвинения, их было семь), и общая сумма претензий была снижена до 854 долларов восемь центов.
К сожалению, стенограмма судебных заседаний утрачена (архив окружного суда сгорел), и теперь нельзя досконально восстановить ход процесса. Но известно, что процесс длился три дня, и всё это время подсудимый был-индифферентен к происходящему. Он «сидел, откинувшись на спинку стула, сцепив руки на затылке и устремив невидящий взгляд в пространство». Один из присяжных позднее признавался: «Мне жаль мистера Портера. Это был очень приятный молодой человек, спокойный, вежливый, сдержанный. Он совершенно ничего не сказал в свою защиту и вел себя так, словно был кем-то или чем-то напуган»[175].
Адвокаты сосредоточили свои усилия на юридической стороне дела, обращая внимание на нестыковки и неточности в оформлении документов. Они, как мы помним, смогли таким образом исключить из дела несколько эпизодов обвинения и существенно снизить общую сумму претензий, но оспорить все эпизоды им не удалось, а потому избранную тактику нельзя назвать успешной. Трудно сказать, имелись ли у защиты свидетели. Но даже если и они выступали, что они могли сказать существенного? То, что Портер хороший и честный парень, что он никогда ничего ни у кого не крал? Но это эмоции. А обвинение оперировало документами, счетами, авизо, выданными и обналиченными чеками, выписками из бухгалтерских книг. И в исполнении главного свидетеля обвинения — ревизора Ф. Грея это звучало очень
