Залаяла собака артиста и писатель очнулся.
Можно лишь догадываться о том, что еще не произошло в этом сне.
Писатель пришел в себя там же, где нашел его полуденный бес. Он сидел на камне, озирался и размышлял. Он не сомневался, что в этих кошмарных снах был какой-то умысел. Бог показывал ему то, что обычно скрыто от человеческих глаз.
«Однако он не сказал, что мне делать со всем этим, кому верить и кого избегать…» — размышлял писатель.
Он поднял голову. Ему показалось, будто он окружен огнем.
Огонь был повсюду.
Солнце, бог нашего неба, закатывалось.
Но жизнь, похожая на кружение колеса, продолжалась.
Жизнь то поднимала вверх то, что было внизу, то низвергала вниз. Лишь немногим она являла скрытые вещи, созданные единой причиной всего. Взор всех прочих, омраченный туманом плотских помыслов видел лишь видимое и временное…
Артист молча следил за прохожим, который выдавал себя за поэта. В своих стихах он обещал только несчастья.
Поэта окружала толпа. Люди слушали поэта и угадывали, где и когда произойдут несчастья.
Свои пророчества поэт прятал в канцоны.
Увидев, что поэт умолк и отошел в тень, артист подошел к нему, заговорил:
— Говорят, вы написали роман, в котором прокляли город?..
— Чего только люди не говорят… из-за этого романа меня сначала ославили, а потом прославили…
— А я слышал, что город проклял архитектор… — вмешался в разговор прохожий.
— Вы кто?..
— Я странник, повидавший немало…
— И где вы были?..
— Везде… в песках, в горах, одетых лесов… до края света дошел пешком…
— Нашли, что искали?..
— Нет…
— Одно время и я пытался стать странником, но оказался на ноги хилым весьма… — заговорил старик с тростью. — И хромым к тому же… мать меня бросила в море со скалы, но дельфины не дали мне захлебнуться… они доставили посылку смотрителю маяка, как дар… и он принял этот дар… смотритель зажигал свет ночью, а я за ним по лестницам ползал туда и сюда… смотритель называл свет глазами дракона… дракон то поднимал, то опускал веки… а в туманные ночи, когда глаза дракона мгла покрывала, старик включал сирену… до сих пор слышу ее голос… помню, мне было 7 лет, может быть, чуть меньше, я проснулся среди ночи от холода… старик умер… в ту же ночь паром наткнулся на рифы, перевернулся и затонул… утопленники плавали в воде как дохлая рыба, мужчины — вверх лицом, а женщины — вверх спиной… никто не спасся…
«Время было смутное. Много делалось зла.
Люди рождались, умирали и снова рождались, чтобы повиноваться властям и законам.
Бог не вмешивался, он созерцал…
В год 19… лето было холодное и сырое и больше походило на зиму.
Осенью собаки растерзали судью. Об этом мэру сообщила жена судьи. Она говорила, опустив глаза. Речь ее была робкой и льстивой, но не лишена риторики и поэзии. Не могла она отнестись с презрением к мэру без вреда для себя.
На следующий день началась война с собаками.
Горожане, выжившие в этой войне, с трудом разбрелись кто куда. Изнеможение было столь велико, что они даже не смогли похоронить трупы. Тела людей и собак лежали вперемешку, где кого настигла смерть…»
Подняв голову, писатель прислушался к шуму.
«Опять там кто-то что-то проповедует, насколько возможно людям проповедовать…» — подумал он и склонился над рукописью. Он читал хронику города и делал выписки для своей книги.
Все люди искусства что-то пишут или думают, что пишут. Искусство питается утопиями и создает видимости. Впрочем, видимости создает не только искусство.
Сам жанр хроники предполагал особый подбор и организацию источников информации с поправками на степень их достоверности и тенденциозности.
Иногда автору хроники приходилось применять приемы полицейского расследования, конечно, исключая пытки, и не только из любви к фактам и правдоподобию.
В расследовании автору хроники помогала его жена, пока была жива.
Их отношения при всей своей кажущейся простоте, были глубоки и сложны, в них как бы скрывалась какая-то тайна, требующая разгадки и порождающая всевозможные догадки и толкования.
Так рождалась эта книга, написанная с болезненной тщательностью и мучительным стремлением к недостижимому совершенству.
Книги трудно писать, но еще труднее поставить в них точку, выбраться из этого лабиринта сцеплений, минуя тысячи соблазнов и уловок…
Писатель не заметил, как заснул. Ему снилось, что он сидит в кресле еврея на террасе и правит текст книги.
Книга упала на пол. Писатель вздрогнул и проснулся.
— Надо остановиться… иначе я сойду с ума… — писатель встал.
Он понял, что ведет опасную игру с безумием.
Ночью он попытался сжечь книгу, в которой он описывал не жизнь города, а свою собственную жизнь, вернее жизнь своего отражения в зеркале, которое указывало на него пальцем и хихикало.
Вместе с книгой писатель едва не сжег дом. Ему помешала жена.
От книги остались разрозненные записи, которые он пытался собрать:
«Родился я около полуночи тщедушным и безобразным. Придя в себя и увидев мое лицо, мать оставила меня в миртовых зарослях, посчитав, что моя жизнь не нужна ни мне самому, ни богу. Весь день мать преследовал мой плач. Вечером она вернулась к миртовым зарослям, чтобы узнать, умер я или нет. Увидев собаку и языки пламени, вырывающиеся из ее пасти, дрожащая и устрашенная, она упала на землю как мертвая. Пока она приходила в себя, собака перетащила меня в пещеру к пастуху, который пас коз в горах.
Случилось это около полудня другого дня. Обычно в это время пастух спал и очнулся от моего крика. Он был охвачен удивлением и недоумением. Разные мысли стали распространяться в нем.
«Наверное, его мать умерла от родов… но ребенок, плод стыда и блуда, остался жив и заполз сюда… и с первых дней жизни его уже подстерегают опасности… люди притягивают несчастья… однако, какое у малыша странное лицо… на нем лежит печать трагической обреченности…»»
«Как бы там ни было, в 3 года малыш уже ходил степенно и говорил снисходительно так, что все удивлялись и восхищались. Он не походил на мальчика в нежном возрасте, а казался уже взрослым,
