испытывал какое-то мучительное наслаждение. Прикрыв глаза рукой, он слушал Марка, который вспоминал какие-то ненужные подробности, имена, письма, найденные в ящике стола в комнате Лизы.
— Вот послушай, что она тут написала… вначале я ничего не мог разобрать, просто ужасный подчерк… — Полушепотом Марк прочитал несколько строк. — Тут есть одно место… погоди-ка… это стихи… песнь седьмая… так странно отзывается интонацией…
В голосе Марка Фома уловил нотки голоса Лизы, ее мягкость, нежность.
«Странные стихи…» — подумал Фома. От стихов веяло какой-то не детской усталостью. Они имели какую-то странную власть, затягивали, проникали до самого сердца…
Тягостное молчание. Фома открыл глаза. Коврик был залит светом, и тени на нем были как живые, бледные, нежные призраки. В роении теней, пятен, по-разному окрашенных, прояснилась нежная округлость ее плеча, лицо. Своей бледностью оно напоминало глубь опала. Он назвал ее по имени и потянулся к ней, наступив на пятно лунного света. Она тихо вскрикнула. Глаза ее зыбко блеснули. Она плакала и терялась в опаловых пятнах, и он понял, что тоже плачет, не зная от чего. Так бывает во сне…
Очнулся он на полу. Лицо исцарапано, перепачкано кровью, паутиной. По всей видимости, с ним случился припадок. Он поискал Марка. Его нигде не было. Недоумевая, он вышел во двор. Марк стоял у лестницы, как-то дико оглядываясь, и вдруг погрузился в сырые и темные заросли, вынырнул босой, растрепанный, в рубашке до колен и побежал, прихрамывая и гулко хлопая досками настила, к дровяному сараю, где его и нашел Фома бьющимся в судорогах. В темноте он наткнулся лицом на гвоздь. Стена была сплошь утыкана ржавыми гвоздями, на которых он сушил травы…
Марка увезли в карете скорой помощи.
Час или два Фома слонялся по пустым комнатам, потом лег на кушетку… и очутился в каком-то странном месте. Вокруг не было ни души, пусто и тихо. Вдоль улицы стояли брошенные дома. Он заглянул в один дом, в другой, заплакал и побежал, как в детстве. Шаги удлинялись. Уже он летел, приподнятый каким-то неощутимым ветром. Он не удивился тому, что может летать, и лишь боялся запутаться в обвисших над улицей проводах. У белых камней он увидел девочку с тощими косичками.
— Что это за место?.. — спросил он ее.
— Какая разница, место как место… — Присев на корточки, она выдула из-под сучьев языки пламени. Когда сучья разгорелись, она легла по одну сторону от костра, а он по другую. В сумерках и тишине сна ее лицо казалось расплывчатым опаловым пятном.
— Иди ко мне… — неожиданно предложила она. Он медлил. Извиваясь, как змея, она медленно- медленно подползла к нему. Он вздрогнул, почувствовав все ее юное тело, такое гибкое и отзывчивое, и очнулся…
На город спускались сумерки. На фоне потерявшего краски неба темнел мрачный силуэт Башни. Низ Башни скрадывала пелена тумана. Медленно, оглядываясь, Фома обошел пустые комнаты, подобрал с пола листки со стихами и вышел на улицу.
Туман густел. Он ускорил шаг, свернул на Болотную улицу, потом налево, направо и вышел к кладбищу. У ворот кладбища сидел сторож. Рядом крутилась белая в подпалинах сука.
— Который теперь час?.. — спросил Фома.
— Должно быть около девяти… похоже, что я уже не дождусь покойника… он преподавал у нас в школе рисование… пошла прочь… — Сторож пнул ногой суку. Сука жалобно взвизгнула, отошла. — Сколько я не встречал художников, все они никуда не годились, или в петлю или в сумасшедший дом… — Вскользь глянув на Фому, он обкусил пересохшую кожу на губах, сплюнул. Фома ничего не ответил. — А вы, наверное, тоже художник… — Сторож простодушно рассмеялся. — Нет, ну и, слава Богу… скоро я уеду отсюда, осточертел мне этот город, здесь больше покойников, чем живых людей… поеду на север к брату, дни по пальцам отсчитываю… там благодать…
Недослушав, Фома ушел, хлюпая галошами по красноватой жиже. Сторож задумчиво посмотрел ему в след. Фома, как будто почувствовал его взгляд, забеспокоился, ускорил шаг, почти побежал и… наткнулся на стену камеры…
В камере было сумрачно и душно. Тяжело дыша, Фома подошел к окну. Откуда-то из темноты донеслись сигналы точного времени. Заиграл гимн. Неожиданно дверь камеры ржаво заскрипела, приоткрылась…
11
По Денежному переулку Фома спустился вниз к Болотной набережной, медленно, боком обошел дом с крыльями флигелей, затаился под окнами. На мгновение Лиза проявилась в дрожащем мороке стекол, исчезла, снова выплыла, уже другая. На ней было длинное платье, спадающее складками. Шею обвивал желтый шарф. Болтающие концы шарфа переплелись. Что-то звякнуло, покатилось. Скрипнула, приоткрылась дверь. Лиза вышла на террасу.
Фома окликнул ее.
Лиза с удивлением и беспокойно посмотрела на незнакомца в клетчатом пиджаке.
— Боже мой, вы?.. неужели это вы?..
— Я, вот… — Фома принужденно улыбнулся и протянул ей пионы.
— Какое чудо… — Лиза прижала пионы к щекам, пряча темные с зеленым отливом глаза. Лицо ее горело. Около часа они ходили по улицам. Их неотступно преследовала тень агента…
Небо уже начало выцветать, когда Лиза и Фома вернулись к дому с крыльями флигелей. Лиза поднялись на террасу, и потерялась в цветах. На террасе повсюду были цветы, пурпурные, с черными улыбчивыми глазами. Плющ карабкался и по столбам, и по балкам.
— Мы еще увидимся?.. — спросил Фома, думая о чем-то дозволенном и недозволенном.
— Завтра я не смогу… если только в четверг, на приеме у Графини… а вы милый… — Лиза завила ему кудри наподобие гиацинта и рассмеялась русалочьим смехом. — Ну, я пошла…
Фома проводил ее взглядом, постоял, ожидая, когда вспыхнет свет в ее окне.
Мимо прошел Иосиф. Фома невольно съежился. Лицо Иосифа просто поразило его…
Всю ночь Фома пил разбавленное водой вино и что-то писал…
В окно заглянуло утро, блеклое, обещающее зной и духоту. Фома невольно потянулся и глянул в окно. С криком над террасой пронеслись ласточки, ловя тополиную моль. Он подошел к окну, загляделся, рассеянно отрывая засохшие листья герани, вдруг с криком зевнул.
Девочка, сидевшая на скамейке под окнами, узколицая, с тощими рыжими косичками испуганно вскинулась и дернула за рукав деву неопределенного возраста в темно-коричневом платье с вышивкой.
— Тетя…
— Да…
— Тетя, проснись…
— Ну что еще?.. — Дева подобрала спицы. Она вязала и не заметила, как уснула.
— Так, ничего… — розовые губки девочки сложились в гримасу, а ее меняющиеся, мечтательные глазки перебежали с неба, неподвижно висящего над домами, на сандалии, одетые на босую ногу. Она поцарапала искусанные комарами щиколотки, подтянула сползшие гармошкой чулки.
Дева обняла девочку и вздохнула. Уже год девочка жила с ней. Щурясь и заслоняясь рукой от краснеющего солнца, дева вскользь глянула на незнакомца в клетчатом пиджаке, который вышел из подъезда дома. Лицо бледное, с черными, обвисшими мешками под глазами. Улыбаясь как в ознобе, он говорил что-то невнятное молодой, привлекательной на вид деве в облегающем плаще с прозеленью.
«Боже мой, не может быть… это же Кошмаров…»
