Пьесы

песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!

ПЕТРОВ. Да что делиться — для мужского голоса.

ГРАФ. Драгунская, что ли?

И он запел, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.

ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!

Петров запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,

Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!

Пока полковник Петров говорил — Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню — так и рванулась к певцу.

Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.

Когда умру, умру я там с ружьем в руках,

Разя и защищаяся, не знав, что страх.

Услышишь ты, что я не робок в поле был,

Дрался с такой горячностью, с какой любил!

Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?

Не плачь о мне, прекрасная...

Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.

ГРАФ. ...не лей ты слез!..

АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?

ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так — то в жар, то в холод.

ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!

ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету — и тебя на твой Васильевский остров.

ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!

ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!

АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!

ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.

Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.

ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!

Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.

ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!

И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.

ПЕТРОВ. Ваше сиятельство!..

Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.

Негромко засмеялась и Анета.

АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!

ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...

АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!

И она за руку втащила его в подъезд.

Сцена третья

Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.

Навстречу выскочила горничная Дуня.

АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!

Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.

АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.

ПЕТРОВ. Но зачем же так-то?

АНЕТА. А так, захотелось! Тебя ведь в гости не зазвать, ты со своей Петербургской стороны носу не кажешь, разве что на службу да в концерты. А ведь и я оттуда родом. Ты Аксинью свою про Анютку, пономаря Савелия дочку, спроси — вспомнит! Мы с ней вместе по ягоду в лес ходили. Я ее года на два моложе, она из девчонок самая старшая тогда была.

ПЕТРОВ. Аксюша мне про то не сказывала.

АНЕТА. А я для них, для наших, — пропащая душа. Батюшка меня один растил,